Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Сейчас, усаживая лепешку на глиняную сковородку, она вспомни­ла о непосланной записке и спохватилась: с утра она ни разу не загля­дывала к свекрови, которая, надо отдать ей справедливость, после при­езда гостей старалась не досаждать ей, не отвлекать от домашних хло­пот и целыми днями не подавала признаков жизни. Поля почти с неж­ностью вспомнила о свекрови и решила приготовить ей любимое блю­до— натереть яблоки на терке.

Она отодвинула от огня глиняные сковородки и вышла из кухни.

В сумрачной затхлой комнате на старинной кровати с продавлен­ной сеткой и потускневшими латунными шарами по углам неподвижно лежала худая горбоносая старуха и светлыми, навыкате глазами вни­мательно смотрела на свои руки; старческие ладони с коричневыми пятнами и отчетливыми ветвями вен медленно взобрались с живота на грудь, встретившись, облегченно соединились и опять расползлись в стороны. Старуха не чувствовала своего недвижного тела, и руки, сла­бые, дрожащие, но еще живые, сделались как бы самостоятельными существами, из жалости продолжавшими слушаться ее. Старуха буди­ла их днем и ночью, тормошила, боясь, что болезнь, усталость или лень скует их тем мертвым сном, каким сковано все ее тело, и преданные руки выкарабкивались из обволакивающего их дурмана, нетвердо пол­зли по дряблым складкам некогда цветущего тела, опустошенного и истаявшего в борьбе с жизнью и перед смертью униженного беспомощ­ностью. Большие глаза старухи в сумраке комнаты казались прозрач­ными, и это придавало их сосредоточенному, устало-терпеливому вы­ражению пугающий оттенок неистовости.

Старуха думала о старости и смерти. В представлении крестьянки старение походило на выдыхание спирта из незакупоренной бутыли: с каждым днем уходила необоримая огневая сила, оставалась бессиль­ная муть и скверный сивушный дух... Какой же крепости должно быть содержимое сосуда, чтобы, выдыхаясь десятки лет, до последнего дня донести ту власть и силу!

Думать о смерти было приятней, чем о старости.

В давно забытом детстве под впечатлением то ли снов, то ли чьих-то слов она представляла потустороннюю жизнь как зеркальное отражение жизни земной: по ту сторону земной поверхности, в точно­сти как на кладбище, росли большие дубы, липы и жирная, до колен трава, но росли они корнями вверх и вниз листвой, и на дне этого отражения в затуманенной лазури плавал диск солнца. Горестный опыт стер это утешительное видение, и теперь старуха не была увере­на в том, что ей суждено свидеться с ушедшими из жизни близкими, хотя бы с сестрой и мужем, но мысль, что она вернется к ним, к тем, с кем прошли ее детство и молодость, что ее косточки смешаются с их­ними, бывала до боли сладка ей. В такие часы она испытывала досаду и нетерпение, точно ждала не смерть, а всемогущего лекаря, способно­го поднять с продавленной постели ее омертвевшее, опостылевшее, истерзанное пролежнями тело.

В доме было тихо. За отставшими обоями шуршал таракан. Что-то поскрипывало в потолке. Во дворе собака слышно хлебала из миски. Потом в соседней комнате пробили часы — угрюмо и строго. Старуха давно перестала считать бой часов; с тех пор, как у нее не стало дел и забот по дому, время лишилось своего главного смысла, и теперь было все равно, шесть раз бьют часы, двенадцать или три. Обычно бой часов незаметно вплетался в другие звуки дня и, важно прошествовав через сумрачную комнату, таял за распахнутыми окнами. Но на этот раз ту­гой, отчетливый звон заставил ее вздрогнуть; она встрепенулась, как задремавшая птица, и тревожно глянула в окно. После того, как мимо дома проскрипела арба, на которую Доментий взгромоздил привезен­ную невесть откуда ржавую бочку, часы били во второй раз, пора бы ему возвращаться... Старухе вдруг так захотелось увидеть младшего сына, что заныло сердце и беспомощно заморгали обращенные к окну светлые большие глаза.

В это время в комнату заглянула Поля.

— Ну как ты тут, мать? Совсем я про тебя забыла.— Она подошла и поправила подушку в головах у старухи.— Есть хочешь?

Старуха не испытывала голода, и это было привычным; непривыч­ным было жгучее, нетерпеливое желание взглянуть на сына, коснуть­ся его рукой... Лучше всех с кормлением больной управлялась Поля, но в ее умении сквозило 'обидное равнодушие больничной сиделки; внуки утомляли старуху неловкой старательностью и многорукой воз­ней; и только когда ее кормил сын, старуха испытывала глубинное, сокровенное удовлетворение, сродни тому, которое сама испытывала много лет назад, когда кормила сына грудью. Концы завязывались, круг замыкался...

— Если Доментий покормит, может, и поем...

— Ну вот, и ей подавай Доментия! — весело возмутилась Поля.— Детям — Доментий, тебе — Доментий, трясогузке вашей тоже! А он, между прочим, мой, и я его самого не кормила, как с дежурства пришел.

— Пора бы им вернуться,— старуха с вопросом и затаенной трево­гой посмотрела на Полю.

— Придет, куда денется! Только ты уж потерпи, пока поест и отдохнет немножко.

— Конечно, дочка, мне не к спеху, пусть отдыхает.

— Хочешь, я тебе яблоки натру? — спросила Поля.

— Натри, если хочешь,— ответила старуха.

— Интересно мы разговариваем! Я хочу или ты хочешь?

— Кажется, мы обе хотим,— слабо усмехнулась старуха.

— Верно!—засмеялась Поля.— Умная ты, мать. Лежишь, а все про всех понимаешь. Значит, договорились, сегодня тертые яблоки, а как гости уедут, я тебя печеными побалую. В тесте запеку, по-нашен­ски, по-уральски!

— Устала ты.

— Ничего, не впервой. Зато осень скоро. А за ней зима. Зимой отдохнем.— Поля расправила одеяло, несмотря на неподвижность больной, постоянно сбивавшееся к ногам, и вернулась на кухню.

Кукурузные лепешки покрылись у огня румяной коркой и легко отпали от сковородок. Негромко напевая, Поля соскребала с них на­лепленные акациевые листочки, когда со двора донесся робкий стук калитки. Обычно с таким стуком во двор входили старушки, пришед­шие проведать свекровь. Выглянув в окно, Поля увидела аробщика Шалико и подивилась — распахнутых ворот ему мало, через калитку по­жаловал... Шалико как-то нетвердо шел от калитки к дому. Мальчишки загалдели при виде него, повскакали с мест. «Шалико, Шалико, где твоя арба? Покатай на арбе!» Они бесцеремонно теребили тщедушного человечка с маленькой головой, обутого в тяжелые ботинки, из-за ко­торых его походка производила впечатление шаткости и одновремен­но противоестественной устойчивости. Человечек не обращал внима­ния на детей, а они, обычно тихие и застенчивые, с непонятным удо­вольствием демонстрировали городским родственникам свою власть над этим человеком.

Посреди двора Шалико остановился, прислушался, глядя на дом, свернул к скамейке и сел, бормоча что-то под нос. Поля вышла из кух­ни, окликнула, почему-то робея: