Ольга Трифонова - Закон Паскаля

— Прямо кормилец, — развеселился парень.

— Кто?

— Пушкин, Александр Сергеевич. Стихами говоришь: бывай, в яме не застревай. А ты бывай, жену не обижай, — крикнул уже из-за забора вслед и захохотал, довольный своей поэтической изобретательностью.

Белые ромбы на воротах увидел через три двора. Нащупал калитку, перегнувшись, откинул с другой ее стороны крючок.

Здесь тоже смотрели телевизор; по потолку комнаты метались тени, слышались выстрелы, конский дробный топ. Сергей обогнул дом. На маленькой застекленной веранде, пристроенной сбоку, горел свет. Деревянный мелкий узор рам резко отпечатывался на химически малиновом. Тревожный цвет этот давал фунтик из жатой бумаги, прикрывающий лампочку. Сергей разглядел стены, обклеенные плакатами, старуху у стола. Подставив согнутую ковшиком ладонь под ложку, она черпала из миски; прямая спина, мерное движение руки и челюстей — механическая странная и страшная кукла.

«Мамаша, значит, на своем рационе, — с недобрым чувством к Степану подумал Сергей. — И соображает неплохо: «Купишь у меня яблок», совсем неплохо».

Назло Степану не стал мыкаться в темноте, искать дощатую будку. Стал под яблоней. Запрокинув голову, смотрел на изморозь Млечного Пути. Где-то в стороне, запоздало схваченная застывшим взором, покатилась звезда, и будто шипение тихое услышал, как от ракеты, но желание загадать не успел.

«Да и не было насущного желания», — рассудил мысленно, раздеваясь в сырой зябкости унылого своего пристанища. От одеяла пахло чужим духом. Проблема белья явно не мучила Степана. Чужой дух мешал натянуть одеяло на голову, чтобы быстрее согреться, и, запретив себе бесполезное возмущение наглостью спокойного крепыша-хозяина, ощущая на лице свежий холод осенней ночи, Сергей убеждал себя уснуть привычным заклинанием: «Мое сердце бьется ровно и мощно. Мое солнечное сплетение излучает тепло. Мой лоб приятно прохладен. Моя правая нога тяжелая и теплая. Моя левая нога тяжелая и теплая».

Поджал ледяные колени к животу.

«Черт возьми, мое сердце бьется ровно и мощно…»

За стеной раздались голоса. Тихие, но вполне отчетливые.

— Пиши, — сказала женщина, — в графу моих расходов. Ведь сегодня целый день платила я.

— Погоди, сейчас найду, — ответила другая, — вот. Давай сначала общее запишем.

— Нет, по порядку, а то запутаемся.

«Мое сердце бьется ровно и мощно. Я ничего не слышу… — заклинал Сергей, — вот идиотки, нашли время подсчитывать».

— Завтрак. Кажется, два восемьдесят.

— Опять кажется, — в сердцах возразила та, что записывала, — мы брали сосиски, это рубль…

— Оставь, — перебила подруга. Голос у нее был противный, какой-то неестественной деревянной интонации. — Бог с ними, с копейками, напиши два рубля.

— Не пойдет. Дело в принципе. Ведь договорились, отчего же ты не запоминаешь. Вот я в твою графу записываю картинку, которую ты в монастыре купила. Сколько она стоит?

— Пятьдесят копеек.

«Сейчас букет на могилу заприходуют в графу общих трат, — злобно предположил Сергей. — Вот мелочные пошлячки».

— Смотри, какая здесь Наталья Николаевна. Злая, капризная девочка в богатом наряде.

— Покажи.

Скрип пружин, привстала и снова села на постель.

— Ничего не злая, а испуганная. И шляпа дурацкая не идет ей.

— Она не была испуганной. Она считала, что осчастливила его.

— Все-то ты знаешь. Большинство женщин думает, что именно они были бы ему идеальной женой, и ненавидят Наталью Николаевну, а она ни в чем не виновата.

— Не виновата! Приедем домой, я тебе Ахматову дам почитать, увидишь, как не виновата.

— Ахматова тоже считала, что только она бы и подошла ему. Ну, ладно, сколько за обед заплатила?

— Она, наверно, и подошла бы больше всех.

— Что же она Гумилеву-то не подошла?

— Он ей не подошел.

— Ну прямо. Просто все дело было в том, что Анна Андреевна любила и хотела страдать — каждый день и по любому поводу.

— С этим у нее было все в порядке. Уж чего-чего, а страданий ей выпало с лихвой.

«Забавные», — одобрительно подумал Сергей. Он, наконец, согрелся под горой одеял. Постель оказалась удобной, чужой дух уже не ощущался, а холодный, пахнущий яблоками и заморозком воздух, словно наркоз, вливался легко и сладостно, и хотелось вдыхать еще и еще, пока не наступит забытье. Но о забытье и думать было нечего. Голоса женщин, шорохи, скрип пружин раздавались явственно, будто не отделяла их от Сергея стена. Да еще задумали пить чай. Предложила та, с деревянным голосом, и подруга тотчас радостно припомнила:

— Пряники. Забыла записать. Я покупала вчера, полкило.

Звякнуло железо о стекло. Сергей догадался: сунули в стакан кипятильник.

— Тебе заварки сколько? — поинтересовался деревянный голос.

— Пол-ложки. Дом какой бедный. Это же не тот, что сейчас в Михайловском, не тот?

— Другой.

— А у матери, по-моему, щитовидка. Знаешь, я заметила, у многих женщин на старинных портретах щитовидка, поэтому они такие и нервные были. И сегодня на танцах, у такой высокой, тоже щитовидка увеличена. Есть области, где…

— Сегодня он сто сорок восемь лет назад покинул Михайловское.

«Они были на танцах. Лиловые костюмы. Этот голос деревянный и очень благонравный. Как ее звали. Как-то вычурно. Альбина, нет. Аделаида, нет. Короче — Ада. А полностью Адель. Играй, Адель, не знай печали. Откуда она помнит, что было сто сорок восемь лет назад? Я вот, что десять лет назад было, помню смутно. Что-то было в той жалкое, но внушающее уважение. Твоя весна тиха, ясна…»

— А еще что было у него в этот день?

— Сейчас посмотрю.

Зашелестели страницы.

— Вот. Вчера, правда, в тридцатом году уже. Приехал из Москвы в Болдино. Смотри, как странно. В одни и те же дни важные события.

— А еще?

— Погоди. Вот это стихотворение не дает мне покоя.

— Какое? Смотри, стакан лопнет. Черт, горячо, — застонала, обжегшись. Сергей представил: трясет рукой, как кошка лапой, когда ступит в воду.

— Зачем так крепко заварила? Теперь не уснем.

Хлебнула шумно, чем-то стукнулась о стенку, наверное, головой. Завозилась, устраиваясь поудобнее, заскрипели пружины.

«Если про мужиков начнут говорить, про любовь, — постучу в стенку, — решил Сергей, — больно нужно муру всякую слушать».

Но невидимая соседка спросила шепеляво, — сахар уже, наверное, откусила, чмокала смачно, перекатывая во рту:

— Какое стихотворение?

Читала хорошо. Деревянным голосом, глухо, без выражения, без той окрашенности своим, почти всегда неверным чувством, что бывает у плохих декламаторов и искажает смысл и ритм строк. Читала, как произносят поэты, родное или любимое, четко выговаривая слова, отделяя их, превращая каждое в ценность.