Николай Евдокимов - Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

— Нет, не бред,— сказала она, в голосе ее были слезы. — Вы хо­роший человек, но почему у вас в жизни двойная бухгалтерия? Да, конечно, так многие живут, я сама такая. Но разве в этом утешение? Я ушла, потому что не могла это сказать вам, сил не было, да и какое право я имею говорить вам такое.

Все, что она говорила срывающимся голосом, почти не трогало меня, потому что ко мне не относилось. Это она не обо мне говорила, а о другом каком-то человеке. Конечно, была в ее словах какая-то малая, мельчайшая доля правды, но эту мельчайшую частицу правды с таким же успехом можно приложить к миллионам других людей. Ей ли судить мою жизнь? Я уже прожил свой век, и прожил добропо­рядочно, ее молодой максимализм — пустое толчение слов. Живя с другими людьми, надо приспосабливаться к ним. А как иначе? Я нико­го не обидел в своей жизни, не оскорбил, не нажил, слава богу, врагов...

Впрочем, нет, ее слова задели меня. Задел ее шепот: «Я разлюби­ла вас», в этом все дело — «разлюбила». Если быть до конца честным с собой, то, конечно, ее любовь не нужна мне, мне хватало воспоми­наний, и все же это жесткое «разлюбила» было как удар, как поще­чина. А все остальное — слова, слова, в которых так мало смысла...

На улице в пустой, гулкой тишине громко заблеяла коза, и над забором появилась рогатая морда, поймала яблоневую ветку, торопли­во стала сжевывать с нее листья.

— Ах, господи! — воскликнула Ирина.— Откуда взялась, Андро­меда? Я ее целый день ищу,— сказала она и побежала к калитке.— Домой, душа пропащая, домой!

Но коза была проворнее, она отщипнула последний лист и побе­жала вдоль улицы, слышалось только глухое постукивание ее копыт.

— Ну, заяц, погоди! — крикнула Ира, устремляясь за нею...

Я вернулся в дом, лег и, хотя думал, что не смогу заснуть до утра, заснул тут же, сразу же, как только голова коснулась подушки.

Куриное радостное квохтание разбудило меня, курица ходила под окном и орала, хвастаясь, что снесла яйцо, я прогнал ее, бросив в нее спичечным коробком. Было веселое, солнечное утро, недавно прошел дождь, влага испарялась с деревьев, с травы, радуга-дуга висела в небе. С крыши в бочку капала вода, плюхалась капля за каплей — тук-тук, по сырой земле ползли сытые черви, куры лениво охотились за ними. Петух застыл возле лужи, из клюва у него висел, изгибаясь, длинный червь, ни проглотить его, ни выплюнуть петух никак не мог.

Благостное утро, и на душе у меня было благостно. Душа была охвачена радостью всепрощения. Я не обижался уже на Ирину. Зачем мне на нее обижаться? Я простил ее, я старался ее понять, хотя и не мог понять. Глупая девочка, она не права, нет. Что она наговорила? Как жестоко и несправедливо судила меня. А за что? Я человек, я такой, как все, как многие. Она не ошиблась во мне, она не поняла меня. Главное же — понять человека. Ничего нет легче и ничего нет труднее — понять человека. Я знал, мне нужно объясниться, я дол­жен с ней объясниться, я простил ее за те страдания, которые она принесла мне, моя прошлая боль не столь уж и велика теперь.

С этими чувствами я и пошел к ней. Меня встретила ее соседка, та самая женщина, с которой мы хоронили Аристарха Безденежных.

— Ой, а ее нету! Уехала. Раненько сегодня подхватилась и ука­тила. Кто же ее знает куда? Приехала дом продать, покупатель нашел­ся, не продала, «пусть так живут» — сказала и фью, ускакала.

...Я никогда больше не видел ее, она сбежала, куда — не знаю.

Годы идут, жизнь катится к своему пределу, фронтовая рана от вражеской пули давным-давно зажила, но ранение, которое нанесла мне дочь Аристарха Безденежных, ноет и ноет, а чем его лечить, не знаю... Слова ее жгут меня... Отчего я так часто и так смятенно вспо­минаю их? Время бежит, бежит, а я не могу ее забыть,

Неужели я люблю ее? Нет, не люблю. Или ненавижу? И нена­висти нет у меня.

Тогда что же?..