Арнольд Каштанов - Коробейники

Во второй комнате за накрытым столом сидели мужчина и жен­щина, оба крупные, она — вялая и некрасивая, он — живой, гром­коголосый, даже с претензией на ухарство. Ирина Сергеевна позна­комила. Мужчина назвался по фамилии: «Борзунов».

Что-то было в лице неудовлетворенное, истеричное, что вызы­вало опаску. «Автозавод? Знаю такую фирму. Собираюсь к вам в город на станкостроительный. Пригласит автозавод, буду и у вас». Барственный тон подсказал, откуда эта фамилия знакома. Юшков видел ее на документах. Борзунов был начальником производствен­ного отдела. От него зависела судьба заказов.

Ирина Сергеевна командовала. Видно было, что она не привык­ла полагаться на инициативу мужчин. Подкладывая закуску на та­релку Борзунова, говорила: «Это тебе можно» — или: «Это немножко тебе можно» — или: «Это тебе полезно»; он молодцевато отвечал: «А-а, все можно». Жена Борзунова весь вечер молчала, но никого это не тяготило. Когда Юшков предлагал ей блюдо, она близоруко присматривалась, что там такое, и ни от чего не отказывалась. Про­бовала, добросовестно прислушиваясь к своим ощущениям, словно ей предстояло официально все оценивать. Съели утку. Жена Борзу­нова поднялась. У нее болела голова. Ирина Сергеевна затащила ее на кухню, совала в пакетик пирог для сына. Та отказывалась, но Ирина Сергеевна не отпустила, пока не настояла на своем. Они жи­ли в одном подъезде.

Юшков сел за пианино. За двенадцать лет после музыкальной школы он не играл и десяти раз. Пальцы что-то помнили, нащупа­ли одну мелодию, другую, что-то простое из Генделя, что-то из Гри­га. Борзунов перебрался со стула на диван, сидел, раскинув руки. Усмешка на мужественном его лице оставалась неудовлетворенно­насмешливой, но это уж от него не зависело. Ирина Сергеевна ос­вободила стол для кофе и присела. «Из-под палки Светка занимает­ся. Просто не знаю, что с ней делать». «Полонез Огинского мо­жешь?— просил Борзунов.— Та, та-ра-та, та-та, та-та.» С грехом по­полам Юшков сыграл полонез и вальс из «Маскарада», начал под­бирать мелодию новой песенки, Ирина Сергеевна тихонько запела, к ней громко присоединился Борзунов, и остаток вечера они пели. Юшков слышал в голосе Ирины Сергеевны нежность и благодар­ность. За весь вечер она ни разу не взглянула на него. После кофе он помог ей отнести на кухню посуду. В кухне было много разных крючков и полочек, все здесь было продумано. Юшкову казалось, что он любит Ирину Сергеевну. Он обнял ее. Она выскользнула, шепнула: «Ты с ума сошел» — и ушла в комнату. «Надо тебе еще одну дочку, Ириша,— сказал Борзунов.— Почаще сможем вот так за столом встречаться». «Ага. Дюжину еще,— кивнула Ирина Серге­евна и вздохнула, показывая, что и с одной ей тяжело. Прислуша­лась к звукам из спальни.— Что это? «Время» кончилось? Ох, надо уже ей спать. Мы с ней полночи возились».

Борзунов не пошевелился. Юшков решил, что ему пора уходить. Ирина Сергеевна проводила до лестницы. «Ох, утром отправлю Светку и целый день буду спать». И снова показалось: ждала чего-то. «До понедельника, Юра».

Он вошел в холл гостиницы в ту минуту, когда худой дядька, один из трех его бывших соседей, прощался с директрисой, умильно тряс ее руку. Как будто тот избыток восторга, который он в первый день пытался излить на Юшкова, он так и не сумел израсходовать и вот напоследок тратил его на директрису. «Большое вам спасибо, хозяюшка... От всей души... Вы хороший человек... Как говорится, дай вам бог...» Он и Юшкову пожал руку: «Счастливо оставаться. Не бери до головы... Главное — здоровье... Уезжаю вот... Извини....» Помахал рукой из двери, увозя свой восторг нерастраченным. Юш­ков знал, что худому удалось получить пятую часть того, за чем его посылали.

«Юрий Михайлович, кажется, отступил сегодня от своего же­лезного правила»,— приятно удивилась директриса. Юшков начинал побаиваться ее. Кивнул: «Исправляюсь».

Нижнетагилец лежал. За день одиночества он истосковался. «А я уж думал, ты до утра наладился. Не вышло?» — «Я у Ирины был,— сказал Юшков.— Чудно. Наверно, всю ночь закуски готовила, а гостей — сосед с женой и я».— «Значит, из-за тебя старалась».— «Странный ты все-таки человек. Говорю же тебе, что нет».— «Ну не знаю.— Нижнетагильца это не волновало.— В конце концов тебе-то какая разница, что ей нужно? Пригласили тебя как люди. Видно же, культурный человек. Их ведь тоже можно понять. Работа у них ка­кая? Цифры и цифры. Всю жизнь бумаги и цифры, мыслимо ли? Мозги на голой цифре пробуксовывают, сам знаешь. Совсем другое дела, когда живой человек к ним приходит. Тут уж тебе не цифра. Тут ты можешь осчастливить, а можешь и погубить, тут ты и свою власть чувствуешь и живой интерес имеешь... ч-черт». Он шевель­нулся и замычал от боли.

Юшков вспомнил совет одесситки. «Может быть, утюгом тебя погладить?» — «Утюг — это в принципе неплохо. Ты хоть умеешь гладить?» — «Умею брюки и рубашку. Тебя, наверно, не труднее?»— «Надо через тряпку какую-нибудь».— «Ну, значит, как брюки».

В бытовке утюга не оказалось. Юшков постучал в 305-й номер. Усатый парень открыл. «Утюг не брал?» — спросил Юшков. Он ви­дел за спиной парня край журнального столика. Тонкая женская ру­ка с сигаретой потянулась к пепельнице на столике, забрала ее и исчезла. «Нет,— сказал парень и спросил женщину в комнате: — Утюг не у тебя? — Посоветовал Юшкову: — К одесситке загляни на четвертый. Кажется, она в четыреста втором. У нее должен быть». Все он знал. Полюбопытствовал: «Родственницу ждешь?» — «Соседа прихватило,— объяснил Юшков.— Надо поясницу погладить».— «Другое ему надо,— сказал парень.— Испытанное народное средство. А утюг — это уже почти химия. Антибиотик». В комнате прыснули.

Юшков поднялся на четвертый этаж и постучал в 402-й номер. Открыла одесситка в длинном шелковом халате, заколотом на гру­ди стеклянной брошью. «Я кричу «открыто», вы не слышите. Про­ходите, Юра, садитесь чай с нами пить. У меня Аркадий Семенович в гостях».

Номер был одноместный. На столике стоял алюминиевый чай­ник с кипятильником, на тарелках лежали вареные сосиски. «Види­те, как мы тут устроились». Постоянный спутник одесситки сидел на стуле, возвышаясь коленями над столиком. Здесь он казался значи­тельнее, чем в холле или ресторане. Кивнул Юшкову. Рот его был занят сосиской. Прожевал, проглотил и сказал хозяйке: «Ты знаешь, я тебе скажу... совсем неплохие сосиски. Совсем неплохие. Честное слово. Жаль, мало взял». Юшков объяснил, что пришел за утюгом. «А вы сумеете погладить? — спросила она.— Может быть, мне?» — «Пойди к ним,— кивнул, словно бы отпуская, Аркадий Се­менович и поделился с Юшковым: — Их хлебом не корми, дай за кем-нибудь поухаживать».— «Ну уж так уж я всегда рвусь,— сказа­ла одесситка.— Ты уж меня перед Юрой выставишь».