Арнольд Каштанов - Коробейники

«Впервые слышу, что душевые здесь делятся по этажам»,— ска­зал Юшков. Парень рассмеялся: «Я тоже. Какая разница? С ними надо по законам золотоискателей. Застолбить, как в Клондайке. Я на всякий случай ее застолбил. Теперь она положила на меня глаз. Ты заметил? У них очень инерционная психика, они долго движутся в направлении первоначального толчка... А чем еще здесь занимать­ся?» — «Диссертацию не пишешь? — спросил Юшков.— Как там у вас в НИИ с наукой?» — «Полгода назад минимум сдал. Думал, помру».— «Зачем же так — жизнью рисковать?» — «Все она же, наверно. Инер­ция».

Он получал удовольствие от своей ироничности. Для чего-то она была ему нужна. «Но, с другой стороны, нормальному человеку, кроме науки, другой дороги нет. Ситуация без выбора. Тебя-то как в снабженцы угораздило?» — «Хрустальная мечта детства,— сказал Юшков.— Влияние прессы, литературы и киноискусства».— «Понят­но. Оно, наверно, лучше, чем цеховым инженером. Не работал?» — «Пять лет на автобазе».— «Чего ж тебя, родимого, туда потянуло?» — «Распределение».— «Кто это сегодня ездит по распределению?» — «Кое-кто,— сказал Юшков,— оказывается, ездит».— «Ну, хорошо, два года, а ты — пять».— «Некого было вместо меня ставить».— «Ах, так ты автобазу спасал? — Тоненькие усики парня вздрогнули.— Моло­дец». «Это да,—ответил Юшков.— Что есть, то есть. Ты в мартенов­ской плавке не разбираешься?» — «Зачем тебе?» — «Хочу изучить комбинат. Чтобы знать, что отвечать, когда говорят «нет»...» «Ты, на­верно, все-таки немножко инициативный, да?» — спросил парень.

Юшков ушел на комбинат. Он впервые в жизни увидел марте­новский цех. Блуждал по темным и дымным закоулкам, сторонился вагонеток и электрокаров, шарахался от плывущих над головой ков­шей с жидким металлом. Напряженное гудение вентиляторов пере­давалось поручням металлических лестниц. Он оказался в мире не­знакомом, с запахом горящей серы, с лязгом и громыханием, и все же было что-то похожее на возвращение в родные места, вспомина­лось, казалось бы, безнадежно забытое из институтских конспектов и «Технологии металлов», то особое студенческое знание, которое за ночь надо было вставить в свой мозг, как кассету в магнитофон, и выбросить после экзамена, освобождая место для следующего. В этом чужом мирю он не знал языка, но знал его грамматику. Тут не могло быть ничего лишнего, случайного и необязательного, и Юшков, продвигаясь среди незнакомой техники, помимо воли по форме предметов и сочленений определял их назначение, по другим признакам получал представление о действующих силах, по третьим угадывал возраст и происхождение механизмов, уже и предвидел: вот тут должно быть то, а где-то там — то, и когда не совпадало, настораживался, останавливался, как зверь в лесу, почуявший незна­комый запах, а потом находил объяснение и двигался дальше. Это был его мир — мир металла. Он забрался на какую-то галерею и ос­тановился: внизу под ним шла заливка. Мчался белый поток, осле­пительный пар роился над желобом, и когда поплыл вмещающий в себя четыре вагона двухсотсорокатонный ковш, Юшков заулыбался, так это было красиво. Люди, работающие с огненным материалом, казались сверху маленькими и именно поэтому бесстрашными. Око­ло Юшкова, не обращая на него внимания, остановились два высо­ких парня в сатиновых халатах поверх костюмов, в светлых рубаш­ках с галстуками. Они рассуждали о какой-то машине, что-то у них «не вписывалось», что-то они собирались монтировать, и слушать их разговор было приятно. Один из них все же заметил Юшкова и, уходя, подмигнул: «Красиво?»

Вернувшись вечером в свой номер, Юшков увидел худую суту­лую фигуру и только тогда вспомнил, что пригласил к себе брига­дира Володю. Тот неспешно беседовал с нижнетагильцем. Нижнета­гилец лежал животом вверх и рассказывал, как вылечил вчера свой миозит. Володя с достоинством кивал: мол, водка — первое лекарст­во, ему всегда было это известно. После мартеновского цеха Юш­кову пришлось чистить костюм и вымыть изнутри туфли. Он пере­оделся, натянул кеды и сказал: «Пошли, ребята». Нижнетагилец стал приподниматься, и тут его схватило. Прикусив губу, он все-таки под­нялся и пошел, стараясь не ругаться и не стонать, чтобы не скомпро­метировать рассказ о своем чудесном исцелении. Кое-как он уселся за столик мрачный и злой, выключившись из разговора,— седая на­хохлившаяся птица. Володя держался так, как и положено держать­ся скромному виновнику торжества. Не забывал, что главная фигура за столом — это он, и когда Юшков вслед за первой хотел налить ему вторую рюмку, прикрыл ее ладонью: «Не торопись. Не на поезд опаздываем». Но как он ни медлил, роковая концентрация все же накопилась в нем, и тогда он начал ругать всех подряд со странной страстностью. Однако, охаивая всех, льстил Сидящим рядом: «Ми­халыч, Григорьич, вы — люди. У меня весь Союз...»

«У тебя весь Союз,— сказал Юшков.— Я в твои дела не лезу. Но тридцать шестой заказ ты не трогай». «Табу»,— сказал Володя, «Знаешь, что такое табу?» — спросил Юшков. Володя ответил: «Отче наш, иже еси на небеси».— «Чего дурачка строишь? — прицепился вдруг к нему нижнетагилец. В нем давно колобродило.— Люди бо­га боялись. А ты чего боишься?» — «Я ничего не боюсь»,— выставил грудь Володя. Нижнетагилец сказал: «Вот и я про то».— «Ладно уж,— сказал Юшков.— Что было, то было» — «Чего ты вдруг на меня? — выяснял Володя отношения с нижнетагильцем.— Чего ты на меня?» — «Иди ты,— буркнул нижнетагилец, неосторожно повернувшись и дер­нувшись от боли.— 3-зараза».

«Юра! Я только тебе скажу! Потому что ты человек! Юра, она водит вас всех за нос! Ирина — она кого хочешь проведет, ей не верь!» — «Вот же гад,— изумился нижнетагилец.— Уже к ней прице­пился».— «Да ладно,— сказал Володя.— Мне до нее дела нет. Я дру­гое знаю. Я знаю, что быть этого не может, чтобы до двадцатого мы не делали хром. Хром — это копейка для комбината, это премия, а Ирина, между прочим, такая...» Нижнетагилец мотнул головой, опять дернувшись: «Рассчитывайся, Юра. С него хватит». «Я зака­жу»,— хорохорился Володя. «Хватит»,— трезво повторил нижнетаги­лец.

В номере он, кряхтя, улегся на кровать. Помолчали в темноте. Страдания настроили нижнетагильца на философский лад, и он осмысливал свою жизнь: «Я еще ни разу с пустыми руками не возвра­щался. С пережогом — бывало, а с пустыми — никогда». «С каким пережогом?» Юшкову тоже не хотелось спать. «Тебе вот выписа­ли, скажем, твои шесть червонцев, а ты в них не уложился, свои до­бавил. Это и называется с пережогом съездил. Херсонец за полто­ра месяца все просадил, жене телеграмму давал, она что-то ему сю­да посылала. И что? С чем приехал, с тем уехал. У него подхода к людям не было. А каждый человек уважение любит. Ты его озоло­ти — он завтра тебя узнавать не захочет, но ты вечер с ним поси­ди — он в лепешку ради тебя расшибется. Херсонец за полтора ме­сяца и не понюхал. Язва, говорит».