Насирдин Байтемиров - Сито жизни

Бурмакан строга:

— Серкебай, твое сегодняшнее пренебрежение пробрало меня до печенки. Я, старая, столько лет не поднимавшая глаз, никогда не оскорбившая тебя, — сегодня я хочу наконец сказать… Ты нарочно пригласил свою бывшую жену, при ней унижаешь меня, открыто берешь ее сторону. Я, оказывается, давно надоела тебе, не знаешь, как от меня избавиться? Даю тебе полную свободу, исчезну… Ты доволен, Серкеш? Что скажешь на это? Что еще, кроме амулета, узнает твоя бывшая жена? Пусть уж выложит сразу. Давайте говорить открыто. Не успела войти и уже, завидя единственную в доме сверкающую вещь, говорит, что принадлежит ей. Быть может, найдется еще что-нибудь подобное, а? Спроси, Серкебай! Быть может, приехала делить имущество? Пусть скажет открыто. Чем уж тащить по зернышку, пусть забирает скопом. Выходила во двор — видать, присмотрела, прикинула цену… Говори же, Аруке! Что еще ты узнала из своего? Отдадим. Нельзя ведь не отдать чужое… Посмотри-ка — это тоже старинная серебряная монета. Быть может, признаешь, откроешь, может, и в ней есть записка… Посмотри-ка — это учтук [36] Учтук — металлические (серебряные) украшения, вплетаемые в косу. , он тоже старинный. Подарил Серкебай, бывший твой муж. Может быть, тоже взял у тебя, откуда же ему еще взять?

Серкебай и Аруке молчали подавленно. Рабия не могла сдержаться:

— Апа, перестань! Не говори таких слов перед гостьей!

— Станете сердиться или нет — все равно я заберу свой амулет. В нем завещание Токтора. Отдам амулет в музей. Извините, Бурмакан-байбиче, вы не достойны называть себя жительницей гор. Я не слыхала, чтобы обычаи горных киргизов позволяли унижать гостя. Спасибо вам за ваше «уважение» — мне пора домой. Не обижаюсь на вас, всякое случается в жизни.

Аруке поднялась с места, Бурмакан демонстративно отвернулась. Рабия подбежала к учительнице, взяла ее за руку, Серкебай растерялся, не зная, что делать. В это время соседский парень сунул голову в дверь:

— Куда вылить содержимое желудка ягненка?

Хуже всех чувствовала себя Рабия:

— Отец, что же будет? Апа, не уезжайте!

— Отец состарился, дочка. Что еще могу я сказать?

— Отец не состарился! Отец — хороший, мама хорошая!

— И хорошее изнашивается, дочка! — В словах Серкебая печаль. — Наступает пора, когда и хорошее изнашивается. Все старится, и ум старится тоже, стачивается ум… Видно, так и случилось, дочка. Не обижайся на мать. Она — хороший человек. И она состарилась, и она обветшала. Мы всего лишь люди.

— Я не отпущу вас! Аруке-апа, не уезжайте!

— Никогда не уезжала от своих учеников и никогда не уеду. Мои ученики — все мое богатство. Я приеду к тебе позже, когда ты обзаведешься домом, приеду в твой собственный дом. Я не обижаюсь. Вы хорошие люди. Ведь и хорошие могут сердиться… Я знаю. Я понимаю Бурмакан. Извините.

— Подожди, Бурмакан. Так нельзя. Мы оба стары. Нам осталось совсем немного… Так давай не будем поддаваться гневу. Раз уж выстояли в трудные годы, когда видели открытую пасть могилы, так давай не споткнемся теперь, когда перевалили все перевалы. Я хочу тебе что-то сказать, пока здесь Аруке, послушай… У меня есть одна тайна — сохранял ее всю жизнь… Плохо, если унесу ее вместе с собой в могилу. Всю жизнь душит меня, всю жизнь не могу рассказать тебе. Оттого, что не мог сказать, ходил хмурый… Сколько раз видел возможность сказать тебе, но всегда прикусывал язык, не говорил, терпел — проявлял твердость. Я так осудил себя. На молчание осудил. Если б сказал, давно бы почувствовал облегчение… Понимаю — станешь ругать, будешь проклинать меня… твоя воля. Я достоин самых страшных проклятий. Аруке знает обо всем — сегодня упомянула… Хочу, чтоб ты услышала от меня, а не от других…

Бурмакан застыла, ожидая — чего? Чем пугает ее Серкебай?

— Помнишь ли, на Сон-Куле, в давние времена… Тогда ты жила в юрте бая, выполняла домашнюю работу… Вспомни-ка. Такое время не уходит из памяти, такое время остается пятном на кости… Помнишь ли?

— Да…

— Оно в моей памяти. И в моей душе оставило отпечаток. Помнишь ли ночь, когда тебя выкрали? Одетый в черное платье человек…

— Типун тебе на язык!

— Пусть будет типун, слушай! Нельзя, чтобы ты не выслушала… Одетый в черное платье унес тебя полуживую, бросил под волостного…

— Замолчи, ложь!

— Ты не виновата… Но это правда. Потом, под утро, считая мертвой, отнесли тебя на болото, бросили там…

— Зачем, зачем рассказываешь это! Не мучай, не загоняй меня заживо в могилу! Довольно, достаточно! Не говори дальше!

— Помнишь руки того человека, одетого в черное, — какими были его руки — помнишь? Когда, обняв, тащил тебя к волостному?

— Холодные, будто змея…

— Что бы ты сделала с тем человеком, если бы встретила!

— Изрубила бы его и съела. Пусть исчезнет его лицо.

— А если он не был виновен? Если его принудили? Заставили бай, волостной? Если было такое время?

— Все равно… Это не человек. Какую надо совесть иметь, чтоб отдать безвинную девушку в пасть волку!

— А если бы тот человек оказался хорошим, достойным — вышла бы ты за него замуж?

— На такое дело может решиться только ворон.

— Так этот самый ворон — я.

— Ложь! Не испытывай меня. Если ты, для чего женился на мне?

— Чтобы смыть вину. Считал, если выйдешь за другого, то будешь унижена.

— Так, значит, это был ты… Значит, не захотел унизить меня… Так вот откуда твой холод… Холод твоих объятий… Ты, оказывается, рожден от змеи. Оказывается, свой век прожила со змеей. Нет, я уйду из гнезда змеи! Ты оставайся здесь!..

Последние слова Бурмакан прокричала, не владея собой. Поспешно оделась, выбежала во двор. Ушла в дождь, растворилась во тьме. Рабия с криком бросилась вслед. За ними медленно, не спеша двинулась к выходу Аруке. Серкебай не осмелился предложить ей остаться. На пороге Аруке обернулась:

— Так должно было быть, так и случилось. Жизнь не мирится, не прощает, не забывает… Наверное, больше никогда не увидимся, Серкебай. Может, и к лучшему… Ну да бог с ним… Я и тем довольна, что возвратился ко мне мой амулет. Спасибо тебе, ты сказал правду. Прощай… Рабия проводит меня.

И Аруке проглотила тьма.

Серкебай знал: Бурмакан упряма, поссорившись, превращается в камень, затем постепенно отходит. Поэтому не поспешил за ней следом.

Вышел во двор, под дождь. Простоволосый, в одном костюме. Тихо, темно — только шум дождя…

Отчего-то кружится голова. Покачнулся Серкебай, чуть не упал даже… Постоял во дворе. Странное состояние отрешенности от всего происшедшего овладело им, в голове никаких мыслей — будто засохли мозги.

Услышал — заблеяла овца. «Это беспокоится мать того самого ягненка с белым пятном на лбу… Значит, уже зарезали… Для чего? Где же парень, который зарезал ягненка? Что случилось?.. Позор… Аруке… Неужели она виновата? Нет, почему же ей не приехать, если ее пригласили в дом. Я виноват. Почему столько времени был нерешителен? Да, оказался безвольным. А Бурмакан? Она тоже… А если бы вел себя по-другому? Может, кончилось бы все еще хуже?.. Не знаю. Да… Вот так вот… жить по-серкебаевски… Но — поэтому жизнь интересна! Жизнь еще раз решила меня испытать: окажусь ли я побежденным? Ну и как — согласен быть побежденным? Чего только не пришлось мне испытать за свой век… Доведись такое другому — любой бы отступил, исчез, испепелился… А я вот все еще стою, подставив голову дождю. Если и умру — омытый не пылью, омытый чистым дождем. Все дело в этом».