Анатолий Вахов - Пурга в ночи

— Похвалили, значит, тебя, Игнат, — захохотал Мальсагов. — Дружки хорошие у тебя были.

Заседание окончилось. Мандриков подошел к Струкову, протянул ему руку:

— Спасибо за то, что немедленно сообщил о письме Малкова и…

Мандриков умолк и помрачнел. Он не сказал о страшной посылке, но все о ней подумали. Струков горячо ответил на рукопожатие Мандрикова:

— А как же иначе? Это мой долг.

Берзин выждал, когда все уйдут, и, оставшись наедине с Мандриковым, сказал, стараясь скрыть свое недовольство:

— Михаил, ты должен пересмотреть свое отношение к вопросу о заложниках…

— Опять за свое! — с раздражением воскликнул Мандриков и стал одеваться, давая понять, что он не расположен разговаривать. Все решено.

— Еще не поздно… — Берзин не успел закончить фразы, Мандриков оборвал его:

— Я не пересматриваю свои решения. Я…

— Я, я, я, — повторил с досадой Берзин. — Неужели ты не слышишь, как это высокомерно звучит. Выходит, что ты здесь один, а остальные члены ревкома…

— Я не намерен выслушивать нотацию, предназначенную для гимназиста-выскочки! — Мандриков натянул рукавицы. — Мы с тобой не в гимназии. Меня не учили выбирать выражения.

— Этим не гордятся.

Берзин понял, что разговор, о котором он думал, не состоится. А жаль, очень жаль. Август Мартынович не Хотел ссориться с Михаилом Сергеевичем, но не мог побороть себя и не высказать своего мнения о Струкове:

— Ты слишком доверчив к этому колчаковцу, да и к Треневу. Этот торговец хитер, как лис. Как бы он не укусил.

— Слушай, Август, — Мандриков в упор посмотрел на Берзина, — я очень сегодня устал и прошу тебя, прекратим этот разговор. Он бесполезный и бессмысленный. Ты почему-то во всех людях видишь врагов.

— Неправда! — закричал Берзин, и грудь его обожгло.

— Ты получил имя Железного комиссара в Хабаровске заслуженно, — напомнил Мандриков. — Там требовалось быть жестоким, прямым и беспощадным. Там был фронт, шли бои. Здесь иное. Ты это должен понять. Одними твоими методами мы ничего не добьемся. Умерь свою подозрительность. Когда это сделаешь, я с удовольствием буду говорить с тобой, советоваться и, может быть, последую твоему предложению. А сейчас не могу. Ну, я тороплюсь. Будь здоров. Иди отдыхай. Набирайся, сил. Скоро тебе в дальнюю дорогу.

Мандриков легонько хлопнул Берзина по плечу и стремительно вышел. Его шаги быстро удалялись по коридору, хлопнула выходная дверь, и все затихло. Август Мартынович горестно покачал головой и, неторопливо одевшись, вышел. В коридоре, у открытой дверцы печки, на корточках сидел Еремеев. Он курил, устремив взгляд больных глаз на огонь. На его неопрятное лицо падал багровый отсвет, и оно было мрачным и безрадостным. Берзин хотел поговорить с Еремеевым, но не было сил. Он очень устал.

Август Мартынович медленно брел домой. Он по-прежнему жил у Клещина. Бывший красногвардеец ждал его. Они съели скудный ужин и легли спать. Август Мартынович слышал, как захрапел Клещин. Берзин зажег лампу и, загородив свет, чтобы не мешать Клещиным, достал тетрадь.

Еще в детстве, в далеком родном Цесисе, как только он научился писать, Август начал вести свой первый дневник. Тогда просто нравилось писать, заносить на бумагу свои наблюдения и потом их перечитывать. Позднее в дневнике Август уже оценивал события. Дневник стал близким и верным другом, которому можно было доверить все, что заставляло думать.

На войне с дневником пришлось расстаться: офицеры подозрительно косились. А затем волнения на фронте, Петроград, революция, штурм Зимнего, Смольный, отъезд на Дальний Восток, подполье… не было ни времени, ни возможности вести дневник. И только сегодня, после неприятного спора с Мандриковым, у него было непреодолимое Желание вернуться к нему.

Август Мартынович взял карандаш и начал писать о том, что больше всего беспокоило: «Обязательно надо ехать, и как можно скорее, в Белую и Марково, потому что там творится полный развал. Кроме того, там голод. Я больше интересуюсь насчет той бедноты, которая находится в Марково и Белой…» Берзин перечитал написанное и остался недоволен. Он не смог точно передать свою мысль. Август Мартынович писал по-русски, и это давалось ему с трудом. Он перешел на латышский язык:

«Мандриков недооценивает сложности обстановки. Он все еще находится под впечатлением переворота, который мы совершили довольно легко. Но ведь это начало. Настоящая борьба только начинается. Она будет очень тяжелой. Я готов к ней. Чем и как помочь Мандрикову? Он…»

Берзин хотел написать о женитьбе Михаила Сергеевича, о своем отрицательном отношении к Елене Дмитриевне, но не стал. Он подумал, что может быть пристрастным, так как стал волноваться. Его бросило в жар. И новый приступ слабости охватил его. Через силу он написал: «Сегодня не хочется больше писать. Буду ложиться спать. Ну, спокойной ночи, мой дневник!..»

Август Мартынович жадно глотнул воздух и торопливо захлопнул дневник. Он хотел встать, но не успел. Изо рта тугой, горячей струей хлынула кровь…

— Боже мой, какой ужас! — прижав ладони к побледневшим щекам, тихо проговорила Нина Георгиевна.

Михаил Сергеевич только что рассказал о гибели Новикова, Он сидел с женщинами за столом и торопливо ужинал. Как бы долго Мандриков ни задерживался в ревкоме, его всегда ожидали жена и Нина Георгиевна. Они подогревали ужин и прислушивались, не раздастся ли шум шагов за стеной. Чем больше времени жена Мандрикова и Нина Георгиевна проводили вместе, тем все ярче проступало их различие. Даже сейчас это было очень заметно и бросилось Мандрикову в глаза. В то время как Нина Георгиевна была потрясена услышанным, Елена Дмитриевна с жадным любопытством расспрашивала:

— А кто же голову отрезал?

Ее глаза стали еще шире, и в них горели маленькие ослепительные точки. Как они похожи на кошачьи! — невольно сравнивал Мандриков. Ему был неприятен вопрос Елены, ее нездоровое любопытство.

— Не знаю. Берзин все расследует.

Михаил Сергеевич наклонил голову. Он всегда по вечерам рассказывал женщинам о том, что было сделано, что произошло за день. Михаил Сергеевич как бы проверял себя: все ли проведено правильно. Сейчас у него исчезло желание говорить дальше, и виновата в этом была Елена. Наступила пауза. Елена Дмитриевна не замечала ее. Она кончиком языка провела по губам и качнула пышной шапкой волос.

— Как это Лампе мог везти голову?

Мандриков сделал вид, что не слышал вопроса Елены, Нина Георгиевна понимала, что ему очень тяжело. Новиков, его друг, погиб так страшно. Нине Георгиевне хотелось как-то успокоить Михаила Сергеевича. Ей хотелось погладить его осторожно, нежно по густым волосам и тихо, очень тихо сказать какие-то слова. Она с трудом подавила этот порыв. Елена, показав мелкие зубы, спросила мужа: