Анатолий Вахов - Пурга в ночи

Прислуге Бирич приказал приготовить закуску.

— Это по какому случаю? — вышла из своей комнаты Елена Дмитриевна. — Что случилось?

— Почитайте, — Бирич протянул ей выписку из решения ревкома. — Уже товарищи в мировом масштабе действуют.

Елена увидела фамилию Мандрикова и почувствовала, что ей стало жарко. А Бирич продолжал:

— По сему случаю товарищи большевики после четырех дней бдений перестали заседать и разошлись на отдых. Бандиты…

— Перестали заседать?

— Да, — ответил Бирич и заторопился. — Я хочу сегодня на партию преферанса кое-кого пригласить. Хватит сидеть по норам, как перепуганные кроты.

— Конечно, конечно, — одобрила Елена Дмитриевна и ушла к себе в спальню. Она придирчиво всмотрелась в зеркало, разгладила пальцем морщинку у глаз. Руки дрожали, яростно и торопливо расчесывала она свои рыжие волосы, а в душе все пело. Наконец-то Михаила, Мишу, увидит она, услышит его голос и не уйдет от него, не уйдет…

Елена Дмитриевна не слышала, как из дому ушел Бирич. Она чувствовала, что этот вечер и для нее и для Михаила будет необычным. Она надела темно-синее платье, подчеркивающее ее полную фигуру с высокой грудью, и выбежала из дома в пургу.

Примерно через час вернулся домой Бирич. Опустив большую голову, без устали ходил он из угла в угол. Коммерсантом владела бессильная ярость: всему его делу, планам, мечтам грозит гибель. Сын вместе с правителями уезда в тюрьме. Власть захватили какие-то оборванцы.

Бирич заскрежетал зубами, и по его крупному, хорошо выбритому лицу прошла судорога. Как глупо все попались. Павел Георгиевич никогда не был высокого мнения о Громове и его помощниках, но что они окажутся настолько беспомощны, он не мог предполагать. Кривая усмешка скользнула по губам. В одном они были деятельны — во взятках. Жадны. Пожалуй, успели уже сколотить капиталец, но и он к большевикам попал.

На своем веку он всякого насмотрелся и уверовал, что люди по натуре своей подленькие и мелкие, продажные и алчные. С ними все можно сделать. Те, кто сегодня рад каждому решению ревкома и шумно одобряет его, завтра, если ему хорошо заплатить, с таким же рвением передушит членов ревкома. Бирич машинально стал напевать арию Мефистофеля. У него есть план. Он хорошо продуман, и, если его умело осуществить, ревком будет уничтожен теми же, кто поддержал его четыре дня назад.

Бирич взглянул на часы. Скоро восемь вечера. Сейчас должны подойти приглашенные, и он узнает, на кого можно рассчитывать.

Блэк поднял огромную голову и настороженно двинул ушами. Наверное, Елену почуял, — подумал Бирич, — возвращается от Струковой. Вот настоящая женщина, любящая, верная жена. Большевики арестовали Струкова, а она берет в дом избитых в тюрьме заключенных и выхаживает их. Струков недостоин такой женщины. Большевики, конечно, не оценят ее самоотверженности, но все же это выглядит очень эффектно. Хорошо, что Елена там бывает, помогает Нине Георгиевне. Что же, и это неплохо, даже очень неплохо.

Блэк вскочил с коротким лаем, и в тот же момент послышался стук в наружные двери. Голос прислуги Груни и еще чей-то мужской. Бирич поспешил навстречу первому гостю.

— Господин Сукрышев. Молодчина, вот что значит молодость! Смелость прежде всего, и самостоятельность. — Павел Георгиевич протянул руку Сукрышеву. Тот, приглаживая редкие волосы, улыбался и втягивал шею.

Как черепаха в опасности, — подумал Бирич и, подхватив молодого купчика под локоть, повел в комнату.

— Вы первая ласточка, — Бирич делал вид, что он не замечает волнения Сукрашева. — Сейчас и другие прилетят на огонек. А пурга лютая нынче. Что выпьете: рому, водки, коньяку?

— Водочки-с, с удовольствием. — Сукрышев передернул жирными плечами. — Я человек русский, всякие заморские вина не по моему нутру-с. — В такт словам он встряхивал головой, и его реденькая бороденка смешно дергалась.

— Согласен с вами, согласен, — закивал Бирич. — Русскому — русское. Ну, за Россию нашу, за наше здоровье.

Они у буфета выпили, закусили. Бирич не велел накрывать на стол, опасаясь, что гостей может не быть. Но он ошибся. Никто не посмел не откликнуться на приглашение Павла Георгиевича. Большевики взяли власть, это верно, но продержатся ли они и как долго? Ведь между Ново-Мариинском и большевистской Россией стоит армия Колчака да под боком Америка, а вместе с армией Колчака и японская армия. Бирич же сила — у него деньги, у него большие связи с американцами. Не приди сейчас к нему, при случае может отомстить. Да и большевики, видно, тоже опасаются старого Бирича. Сына арестовали, а самого не тронули.

Пришел Петрушенко — стройный, чернявый, красивый украинец с запорожскими усами. Его раскатистый громкий бас, казалось, сразу же заполнил дом Бирича:

— Здоровеньки булы! — Он пожал руку Биричу, хлопнул по плечу Сукрышева и без приглашении шагнул к буфету. — Горилку маете? Добре.

Бирич хотел налить ему рюмку, но он задержал его руку:

— Я сам. — Выпил две рюмки и, пожевав корочку хлеба, выдохнул с удовольствием. — Гарно. Очень, очень гарно.

Его не смущало, что пришел одним из первых. Хитро поблескивая маслянистыми глазами, он стал рассказывать:

— Якую дивчину я у тундре бачил. — Петрушенко вернулся из торговой поездки на другой день после переворота. — Ой, моя коханочка. Серденько мое!

Бирич поморщился, ожидая от Петрушенко очередного рассказа об амурных похождениях, которыми он славился на весь уезд. Павел Георгиевич пропустил мимо ушей подробности, которые с наслаждением слушал Сукрышев, и все тревожнее следил за минутной стрелкой. Без четверти девять. Где же остальные?

«Нет, — маятник качнулся влево. — Нет, — маятник качнулся вправо. — Нет…»

Блэк снова встрепенулся. Щеглюк и Пчелинцев. Оба торговали по маленькой, но всегда оказывались в большом барыше. Бирич не случайно их пригласил. Он знал, что они имеют солидные запасы товаров, а для его плана это было главное. К тому же с Пчелинцевым дружил его сын.

— Что-нибудь слышно о Трифоне? — спросил Пчелинцев.

Голос у него был сухой, даже резкий, бледное лицо с малокровными губами и бесцветными бровями, из-под которых невыразительно смотрели светлые глаза, вызывало чувство брезгливости, Тонкая старческая кожа на шее висела мешками.

— Не тревожьтесь, они его не посмеют обидеть. Мы не разрешим.

— Дай-то бог, — вздохнул Бирич. Как он ни презирал Трифона, тревога не оставляла Павла Георгиевича, — все же сын, его кровь.

— На бога надейся, как говорится, а сам не плошай, — вступил в равговор Щеглюк и поправил очки в тонкой золотой оправе. Был он низкий, полный, с расползающейся лысиной, которую тщетно пытался прикрыть редкой длинной прядью волос. Рыхлое лицо казалось маской. На лице жили только губы.