Геннадий Николаев - Хранилище

Сашок поднялся.

— Не становись на колени, плохо это, — сказал я. — Слышишь, Сашок?

— Поговорите с лейтенантом, а?

— Ладно.

Сашок благодарно закивал, проворно свернул мою постель, потащил на солдатскую половину. Я без сил опустился на голую койку. Со стены на меня смотрел генералиссимус. Еще совсем недавно я, как и многие миллионы, был им любим, отмечен его вниманием и заботой. Не было бы его, не было бы ни этого страшного монстра-Хранилища, ни гнусного лейтенанта, ни Сашка, с его голодной ободранной деревней и страхом, ни меня, запрограммированного на выполнение сверхважной секретной работы…

Вдруг вспыхнул свет, я зажмурился от боли, так сильно ударило по глазам.

— Как дела, больной? — раздался твердый женский голос.

Ответить я не успел, женщина прошла в пищеблок, мельком бросив на меня безразличный взгляд. Лейтенант чем-то занимался в первом отсеке. «Валерий!» — властно донеслось из пищеблока. Лейтенант быстро прошел на зов, неся полные сумки. Там у них затеялся какой-то негромкий разговор. Женщина напористо поучала лейтенанта, в голосе ее звучало раздражение, когда он начинал что-то объяснять ей, словно бы оправдываясь.

Я осмотрелся, где-то был чемодан, пиджак, журнал, прибор… Из пищеблока вышли лейтенант и его жена. Теперь я ее разглядел. Розовые стрелы от выщипанных бровей лезли круто вверх, как у сатаны, светлые волосы завиты мелкими кудельками, голова огромная, нелепая на длинной и тонкой шее. К тому же зеленый костюм — юбка и пиджак, а на ногах сапоги ярко-красного цвета. Кругленький маленький рот крепко сжат, словно она набрала воды и собиралась прыснуть.

— Лейтенант, — сказал я, — прошу, не назначай Сашка на ночной пост в Хранилище.

Лейтенант выразительно посмотрел на жену, дескать, видала!

— Это какой Сашок? Слижиков? — спросила она, глядя на меня так, как обычно глядят дежурные по вокзалу на транзитных пассажиров. — Почему?

— Парень боится крыс. С детства это, поймите, — ответил я.

— Как приказал, так и оставь, — сказала женщина лейтенанту и прошла в первый отсек.

Лейтенант кивнул в знак того, что думает так же, и вышел вслед за женой. Я поднял чемодан, взял со стула пиджак и пошел пошатываясь на солдатскую половину. Сашок встретил меня в прихожей.

— Ну, говорили? — опасливо косясь на дверь, спросил он.

Я махнул рукой:

— Не отменит. Баба велела.

— Как? — не понял Сашок. — Что велела?

— Оставить приказ в силе.

Сашок схватил меня за руку, губы его побелели. Остановившимися зрачками он глядел мне в лицо.

— Ну, ну, Сашок, продержись ночь, — промямлил я, чтобы хоть что-то сказать.

Его рука безвольно упала, он отодвинулся, давая мне дорогу, и я вошел в душный сумрак казармы.

Спаренные лампочки вполнакала над входом освещали помещение тревожным красноватым светом, придавая казарме неестественный вид театральных декораций: двухъярусные койки в три ряда, печь посередине, пирамида с оружием, закрытая на замок. У входа дневальный притулился к тумбочке в обнимку с телефоном. Окна заляпаны снегом, будто снежинками к Новому году — не хватает деда Мороза, да само помещение мрачновато для новогоднего праздника.

Сашок постелил в дальнем углу, на нижнем ярусе, напротив себя. Солдаты уже спали. Надо мной кто-то скрежетал, похрустывал зубами. Храп, бормотание, стоны, тяжкие вздохи — ночное дыхание натруженных молодых тел.

Я повалился на койку. Сашок накинул полушубок, и я забылся.

Отец пил давно, еще с довоенных времен. Помню шумные застолья у нас дома и на коллективных дачах, споры чуть ли не до драк между приятелями отца. Помню, как не раз мама плакала и упрекала отца: «Смотри, нарвешься, ох, нарвешься со своим языком… Я уже не спасу…» Я знал по ее рассказам, как в 1937 году ему пришлось скрываться в деревне от ареста. В тот год он заканчивал институт марксизма-ленинизма и вдруг мать узнала от подружки, которая работала в отделе кадров, что отец попал в «нехороший» список. Она заставила его срочно оформить командировку с лекциями по селам области. Три месяца — велик ли срок? Но когда отец вернулся, многих уже арестовали — и по этому списку, и тех, кто готовил список.

Пока он скрывался, арестовали трех его близких друзей. Он корил себя за то, что слишком поспешно уехал, не подумал о них, не узнал, есть ли и они в том черном списке. А они были. Вернувшись, он писал письма, ходил в горком, в обком, кругом были новые люди, на него смотрели как на сумасшедшего. Именно тогда он начал сильно пить. Помню ночные скандалы, выкрики отца, слезы матери. Он уже совсем было собрался в НКВД, но мать повисла у него на шее: «Спятил?! У тебя двое детей! Старики. Куда я с ними?» Не пустила или… он дал себя не пустить? Или понял, что смелость задним числом уже никому не нужна, бесполезна…

Он был гордым, даже строптивым. Говорили, что неуживчив, а он не хотел быть попугаем, искал свой взгляд на историю, это, конечно, не поощрялось. Долго на одном месте не удерживался. Однако, жалея мать и нас, детишек, его принимали то в один, то в другой институт на половину, на четверть ставки читать лекции по «советскому периоду». Он читал, студенты были довольны, но вдруг на лекциях появлялись какие- то люди с блокнотиками, внимательно слушали, кое-что записывали, потом отца вызывали на кафедру, требовали представить тезисы на весь курс. Он представлял и получал зубодробительные отзывы: лектор явно недооценивает роль товарища Сталина в победе колхозного строя, в индустриализации, в победе над фашизмом, в послевоенном строительстве… Требовали приведения лекций в соответствие с программой. Отец отказывался, спорил, его отчисляли, увы, поводов он давал более, чем достаточно и без «политической близорукости»: частенько являлся на лекции навеселе и хотя студенты любили его за живое слово, простоту, терпимость, всегда находились «бдительные», которые «сигнализировали» начальству. Выгоняли из институтов, с кафедр обществоведения, он брал лекции в обществе по распространению знаний, ездил по районам — в глубинке, перед бабами и старухами дозволялись и отклонения от жесткой программы…

Его любили за мягкость, покладистость, за щедрость — если уж кто и отдавал последнюю рубаху, так это отец! Презирал вещи, деньги. Да их у него никогда и не было, никогда он не заводил никаких сберкнижек, не носил бумажников, зарплату комом в карман и — пошел! Оттого-то и липла к нему всякая подзаборная шваль. И трусом, как мне кажется, он не был. Помню, мама рассказывала, как в двадцатых комсомольцем отец участвовал в раскулачивании и в одной из деревень в него стреляли из обреза. Нынче можно засомневаться, тем ли делом занимался, ту ли храбрость проявлял, но в те времена никаких сомнений не было.