Геннадий Николаев - Хранилище

Лето сорок второго я провел вместе с отцом в военных лагерях на берегу Томи. Однажды отцу срочно потребовалось по делам на другой берег. Плыть надо было на лодке, я увязался с ним. Только мы отплыли, поднялся ветер, разыгралась волна. Лодку качало и швыряло с волны на волну, она черпала то бортом, то носом. Ветер хлестал косыми струями дождя; все померкло кругом, полыхнула молния. Я сидел на корме, вцепившись руками в борта и затаив дыхание. И отец, не обладавший ни голосом, ни слухом, вдруг запел во все горло: «Муся-Маруся, открой свои глаза, а если не откроешь, умру с тобой и я…» Он хохотал, налегая на весла. Нет, он не был трусом, но что-то когда-то в нем подломилось — что-то когда-то…

Помню однажды, я уже кончал школу, после очередной отцовской пьянки, дождавшись, когда он протрезвел, я, наивный идиот, завел с ним разговор о совести, человеческом достоинстве, чести. Он слушал, кивал понуро опущенной головой, потом поднял на меня тоскливые больные глаза и тихо-тихо сказал: «Ты еще многого не знаешь, сын, не обижайся. Но уважать себя сейчас, в это время, можно только в пьяном виде…» Тогда я возмутился, по-комсомольски сердито отчитал его — он не проронил ни слова…

Уже второй год шел поток из лагерей и отец словно помешался: писал во все инстанции, слал запросы о друзьях молодости. С получки часто ходил на вокзал, обязательно с бутылкой водки, обходил вагоны, надеясь встретить кого-нибудь, кто знал о них. Расспрашивал, угощал случайных людей, плакал. Нередко, в состоянии почти белой горячки он выскакивал на балкон, кричал на всю улицу: «Сталин — бандит! Сталина — судить!» Прохожие останавливались, показывали пальцами, боязливо расходились. Когда такое случалось при мне, я уводил его с балкона, порой силой, он вырывался, кричал, что надоело бояться, хватит трястись от страха. Все чаще приходилось вызывать «скорую».

Особенно боялась этих приступов Юлька — боялась за дочку, как бы не перепугать ребенка. А ведь отец клялся, что бросит пить, только поэтому мы с Юлькой решились жить вместе с родителями. Теперь что же, все время в постоянном страхе?..

…Сосны, теплая хвоя, горячий песок, деревянная лестница по обрывистому склону. С рулеткой в руках я взбираюсь по ступеням, как по ящикам на стеллажах. Конец рулетки где-то внизу, у самой воды. Без сил выползаю на берег. Солнечная поляна, порхают бабочки, проносятся голубые стрекозы, на краю поляны между сосен раскачивается гамак. В гамаке — Сашок. Напевает тот самый, раздольный сибирский мотив, который напевал ночью в Хранилище: «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё…» Я кидаю ему рулетку, Сашок ловит ее, кладет себе на грудь — стальная лента тянется к лестнице и вниз, к реке. По ленте снизу из-под берега одна за другой, быстро-быстро перебирая лапками, бегут крысы — серыми сардельками — прямо к Сашку на грудь. Он поет, закрыв глаза, а крысы все лезут и лезут. Копошатся, ползают по груди, по шее. Я хочу закричать, предупредить его об опасности, но голоса нет, хочу броситься на помощь, отогнать крыс, но не могу пошевелить и пальцем. И вот огромная черная крыса заползает Сашку на лицо, тычется острым носом, осматривается, примеривается, скатывается на подбородок, хватает за кончик языка, жадно грызет. Сашок давится, пучит глаза и вдруг берет дудочку, крыса выскакивает у него изо рта, он прикладывает к губам дудочку — «шпок!» Странный мягкий звук! Как будто влетел через форточку… Как будто рядом за окном открыли бутылку шампанского или лопнул шарик… Пожалуй, шарик… Голубой… Летел, летел и — «шпок!»

…Алле! Алле! Юля? Юлечка! Девочка моя, как вы там? Держитесь! Я скоро вернусь. Еще дней пять-шесть… Главное — думай обо мне. А я — о тебе. Ты ведь моя жена… Алле! Юлька! Не слышу. Где ты? Юлька! Юлька!

…Промозглое зимнее утро. Туман скрывает длинный хвост очереди. Люди зябко ежатся, постукивают ногами. Лиц не видно — лишь согнутые спины, одна за другой, одна за другой. Я отбежал на секунду — вернулся, нет старичка, за которым стоял. Очередь плотной цепью, покачиваясь, подергиваясь, движется к магазину — там хлеб. Стискивая в кулаке карточки, а они в мешочке, мешочек на веревочке, на шее, я бегаю туда-сюда вдоль очереди — старичка нет. Очередь молчит, никому нет до меня дела. Главное для всех — узкая дверца в магазин. Меня не пускают, очередь как из камня — ни щелки, ни просвета. Ну как же, тычу я свою ладонь — вот номер! Выведен фиолетовым карандашом. А где старик? Номер расплылся, не разобрать, старика нет… И впереди не магазин, а дыра в заборе…

Я что, бредил? Или кто-то бредит рядом со мной… Я приподнял тяжелую голову. Койка Сашка пуста, значит, догадался я, он там, в Хранилище, заступил на этот идиотский пост…

Алле! Юлька! Куда же ты исчезла? Звоню, звоню тебе, а ты где-то ходишь… Сейчас ночь, ты должна быть дома… Почему молчишь? Как Елка? Мама как? Не слышишь? Я — тоже. Плохая связь. Здесь такая дыра — десять коммутаторов, тьма контактов. Понимаешь? Контакты окисляются, их надо чистить, протирать спиртом, а их никто не чистит, спирт выпивают… О чем ты? Я сплю. Кажется, сплю… Или это и есть жизнь? Алле! Юлька! Юлечка…

…Бреду по длинному коридору — налево, направо какие-то провалы, веет холодом. Ага, вот и дверь — распахнута, негромкие голоса. Вваливаюсь в первый отсек — пусто, голоса там, дальше. Иду. Страшная качка. Все в пищеблоке… «Но почему же на полу?» — думаю я. На меня смотрят снизу — все склонились, окружили кого-то, лежащего на полу. «Почему на полу?» — спрашиваю я. Сова, похожая на жену лейтенанта, кивает клювом вниз и издает горловой звук. Махоткин водит над чьим-то лицом зеркалом. «Что вы делаете?» — говорю я. Махоткин качает головой и убирает зеркало. Я вижу разорванную гимнастерку в черных пятнах, плоское худенькое тело, обнаженное до пояса, под левым соском кратерок ожога с запекшимися краями…

Белое-белое лицо, глаза тускло неподвижны, поблескивают белками. Носик остренько целится вверх, щеки, рот стянуты последней маской, зубы как у жеребенка…

— Слушайте, — кричу я, будто все глухие, — это же Сашок! Слижиков!

— Не ори, — ворчит Махоткин.

— Слушайте, — говорю я шепотом, — ведь у него мать в деревне, слепая, бабка старая, братишка… Ему нельзя… Слушайте… У него был патрон, я знал!

Махоткин берет гимнастерку и набрасывает на лицо Сашка. Что-то во мне как бы выключается — ни голоса, ни мыслей, ни страха…

Проснулся в поту. Тянулась все та же ночь. Солдаты спали. Темным мешком сидел, навалившись на тумбочку, дневальный. Тускло светилось окно между рядами коек. В отсвете фонаря над зоной мельтешили на стекле рыхлые мохнатые тени — опять снег! В казарме жарко, душно. Солдаты спали…

Голову отпустило, с потом выходила и болезнь. Я посмотрел на часы, кое-как разобрал — двадцать минут первого. Значит, Сашок уже двадцать минут как в Хранилище…