Геннадий Николаев - Хранилище

Прожил он у меня в общежитии две недели. Спал на раскладушке, которую я выпросил у кастелянши. Ребята-сокоммунники уже знали его — проездом после каникул останавливались у нас. Вел он себя смирно, много бродил по городу, встречался с друзьями молодости, возвращался трезвый, задумчивый, усталый. Он все думал о чем-то, а о чем, мне было неведомо.

В тот его приезд он впервые увидел Юльку.

Был прекрасный весенний день, по склонам в парк текли ручьи, ошалело чирикая, носились воробьи. Мы шли с Юлей, держась за руки, поглядывая друг на друга и улыбаясь. Я ловил ее взгляд и, кажется, был счастлив одним этим.

И вдруг впереди из боковой аллеи на дорожку, по которой мы шли, вышел отец и остановился перевести дух. «Вон он», — сказал я шепотом Юльке. Она испуганно отдернула руку, сбилась с шага.

Отец стоял, подняв к солнцу лицо, — в старом потрепанном пальто нараспашку, с обнаженной головой — остатки седых волос торчали над ушами, кепку зажал в руках, руки закинул за спину. Мы подошли, поздоровались. Мягкая виноватая улыбка, очки с треснувшим стеклом делали его беспомощным. Он тоже смутился. Я что-то пробормотал, дескать, торопимся. Он кивнул, дескать, все понимает и, засмеявшись щербатым ртом, сказал: «Валяйте!» Мы «отвалили», вздохнув с облегчением. Юлька чуть погодя сказала: «А он у тебя ничего, не зануда».

На другой день он вдруг засобирался и, как я его ни уговаривал, не остался. Прощаясь на вокзале, он неловко ткнулся губами в лоб, закашлялся, отвернулся.

— Папа, — набрался я решимости, — прошу, очень прошу, ты только не пей. Пожалуйста…

Он глянул на меня с удивлением, диковато, глаза его казались огромными и вздрагивали.

— Какое там… Выдохся я…

— Не говори так! Возьми себя в руки! Вот подожди, окончу институт, вернусь…

Он махнул рукой:

— Вся жизнь ушла на ожидание. Нет, сына, не в укор тебе, я про другое…

Мы простились. А через несколько дней мама сказала по телефону, что он получил какие-то деньги и опять запил.

Помню, тогда написал ему очень злое письмо. Еще не понимал, что если я, молодой, так плотно начинен страхами, то что же говорить об отце, о матери, о стариках, которым досталась жизнь куда как похлеще, чем моя. Я не осуждаю и не оправдываю, хочу понять — особенно отца. С одной стороны, сохранял какую-то поразительную внутреннюю стойкость, честность, чувство человеческого достоинства, а с другой проявлял явное безволие, страх, малодушие. Может быть, поэтому, из-за этой его раздвоенности и пьянство, и резкие перемены в настроении: то буйная бесшабашность, то мрачная молчаливость, то болезненная вялость…

Дано ли сыну понять отца? Возможно ли это?

«Шпок!» — лопнул шарик. Затарахтел телефон у дневального. Опять сон? Или… Дневальный откашлялся, пробормотал что-то, прикрыв трубку рукой. Хлопнула дверь, кто-то пробежал мимо окон. Снова хлопнула дверь. Тихо-тихо по скрипучим половицам, ближе, ближе, вроде ко мне. Нет, мимо — в другой угол. Высокий, тощий складывается пополам — над койкой, где сержант Махоткин. «А? Что? Сейчас», — шепот из угла. Тощий разгибается, скользит в красноватом тумане, исчезает. Махоткин с остервенением крутит портянки, рвет гимнастерку… Скрип половиц, натужные голоса: «Сюда, сюда» — «Тихо!» — «Клади…» — «Навылет…»

Куда они все? Что случилось? Отрываю раскаленную голову от подушки, в глазах темнеет, валюсь в ямину, скольжу, темно, мягко, горячо… Удерживаюсь на краю, таращу глаза. «Шпок! Навылет!» — что значат эти слова? Бред? Бессмыслица?

Солдаты спят. Меня морозит, зуб на зуб не попадает. С трудом поднимаюсь, нашариваю одежду, долго, миллионы лет, одеваюсь. Потом иду, хватаясь за койки. Качает, как на корабле — однажды довелось на Черном море, покачало от Сочи до Ялты…

Пробредаю через прихожую — лейтенантская дверь закрыта. В чем дело? Галлюцинации? Не он ли будил сержанта Махоткина? И что за странные разговоры? «Шпок!» — «Навылет»…

Я вышел наружу. Третье окно ярко светилось. Свет этот ударил по нервам, стало страшно. Держась за стену, еле передвигая онемевшие ноги, добрался до окна. Сверху стёкла оттаяли, но понизу держалась изморозь. Схватившись за решетку, я подтянулся на руках, заглянул внутрь и — отпрянул. Недавний кошмар был передо мной наяву: на полу, раскинув руки, лежал Сашок — узкая белая грудь, гимнастерка в черных пятнах, дымчато-серая, тяжелая, как ртуть, лужица под головой… Махоткин с обвислыми плечищами, рыжий чуб скомкан, лицо в морщинах. Лейтенант — китель на голом теле, губы прыгают, глаза косят — то на Сашка, то на жену, которая тут же, рядом, похожая на сову…

Ноги мои потеряли опору, я поскользнулся на покатой наледи и рухнул в снег, сильно ударившись локтем.

На другой день после гибели Сашка на «точку» нагрянула комиссия с зычным генералом во главе. Слышно было, как он грубо разносил лейтенанта за бульдозер. Вскоре затрещал пускач, взрыкнул и затарахтел двигатель — бульдозер выгнали из-под навеса, погоняли перед сараем и погнали на расчистку снега.

Генерал заглянул и в казарму, подошел ко мне, сняв папаху, присел, похлопал по плечу.

— Техника, понимаешь, стоит, а они тут, — он выругался, — развели! Ну, как самочувствие? Может, в госпиталь? Врач был?

Я поблагодарил, отказался и от госпиталя и от врача. Генерал сидел, склонив тяжелую лысую голову. Губастое тугое лицо его с поросячьими глазками застыло и казалось вырезанным из розового мрамора. От него пахло душистым табаком и вином, словно он только что выпил рюмку-другую.

— Значит, жалоб нет? — спросил он, сжав мое плечо.

— Мне нужны люди, шесть человек, закончить проверку, — сказал я.

— Да хоть тыщу! — почему-то обрадовался генерал. — Шесть! Поднимайся и командуй! Одно твое слово — и все будет. Ну, по рукам!

Неловко согнув руку в локте, он сунул мне свою лопатообразную ладонь. Я пожал. Генерал встал — невысокий, кругленький, с изрядным животиком, похожий на садовода или дворового забойщика «козла». Но едва надел папаху, как тотчас преобразился: выпятил грудь, вскинул подбородок, глазки прищурились, рот сжался двумя надменными складками. Козырнув, он ловко повернулся на каблуках и легким шагом вышел из казармы.

Когда я поправился, лейтенант предложил перейти снова в его отсек, но я отказался. Все эти дни он был сухо заботлив, иной раз чуть терял меру, и ухаживания его выглядели заискивающими. Его вызывали в гарнизон, солдаты надеялись, что его снимут, заменят, но он снова появился — хмурый, осунувшийся, весь какой-то изжеванный. Мне выделили шестерых солдат, и мы на вторые сутки к обеду закончили замеры. В последний раз прошел я от конца к началу весь этот тяжкий почти двухнедельный путь. Солдаты и лейтенант вышли наружу, а я задержался на разгрузочной площадке. Вот здесь, возле электрического шкафа, на досках, как мне сказали, нашли умирающего Сашка. Когда к нему подошли, он был еще жив и все силился что-то сказать, но что, так никто и не разобрал. Здесь мы сидели с ним в ту страшную ночь, когда пошли крысы.