Андрей Куторкин - Валдаевы

— На землю многогрешную антихрист пришел. Враг силен, коварен, зол, многоречив и многолик. Страшные часы настали, о помощи вопиет к нам всевышний…

А когда сестры жаловались на поборы Люстрицкого, отвечала:

— Антихрист в огненном кольце. Оно то суживается, то снова расширяется. В его же сатанинском логове нам надо разжечь костры священного сопротивления.

Все чаще вспоминала сестра Виктория родное Алово, подумывала, не поступить ли точно так, как многие сестры, — тайно уйти за монастырские стены и больше не возвращаться. Однажды осторожно повела об этом речь с игуменьей и удивилась, когда та пошла ей навстречу…

Как-то вечером, — уже смеркалось, — из отряда пришли трое. В одном из них Катя узнала Вениамина Нужаева. Почти до ночи проговорили они в монастырском саду. И когда прощались, Вениамин сказал:

— Завтра весь отряд к Алову уходит. Не хотят мужики в чужих местах обитать — домой тянет. Я тоже пойду, а потом утеку.

— Я тоже домой поеду.

— А как же…

— Я уже все решила, — твердо сказала Катя. — Домой поеду. С игуменьей вчера говорила: она не против, если уйду. Кое-чего из своего добра мне пообещала. Я, конечно, возьму. Все равно ведь по ветру полетит. Старуха еле жива, не сегодня завтра преставится.

По белой монастырской стене черной слезинкой скатилась тень последнего листка, упавшего с кривой березки.

Весь день Ненила Латкаева была озабочена дурной приметой, — поутру гречневая каша в печи вылезла из горшка. Каша приподняла крышку, точно заулыбалась, высунув темный язык.

Ненила перекрестилась и прошептала:

— Неминучая беда идет. Господи, помилуй нас.

С обеда до позднего вечера она гладила выстиранное снохой белье, — навертывала его по штуке на скалку и катала рубчатым вальком. Домашние спали, и никто, кроме Ненилы, не слышал, как в темноте позднего часа к воротам подъехала подвода. Ненила выглянула на крыльцо. И не поверила своим глазам: по побеленной луной земле к избе шла Катя.

— Батюшки-и! — завопила Ненила и кинулась навстречу дочери. Долго стояли они посреди двора, обнимаясь и плача.

— Отец дома, а Нестора нет, уже давно в лес ушел, — вытирая слезы, говорила Ненила. — Не знаем, живой или нет.

— Живой. Я его видела. Скоро дома будет.

— Где видела? — всплеснула руками Ненила.

— Он к нам в монастырь заходил. Потом расскажу. Мам, давай-ка сундук в дом внесем.

— Какой сундук?

— Подарок от игуменьи.

— Сейчас я отца кликну.

Марк принял дочь прохладно. Помог втащить в избу сундук. Он был тяжел, и Марк вдруг спросил:

— Что у тебя там?

— Ты разве говоришь? — удивилась дочь. — А мне сказали, будто ты немой.

— Для кого немой, а для кого — говорячий.

Больше он не сказал ни слова. И Катя догадывалась, почему нет теплоты в его взгляде, — не считает он ее своей дочерью. Вспомнила обидное письмо, которое он оставил ей в монастыре много лет тому. Жить под одной с ним крышей будет нелегко. Лучше уехать. Если будет нужно, Вениамин поможет. Ведь он говорил, что хочет махнуть в Сибирь. Остаться или уехать с ним?

— Надолго к нам? — поинтересовалась Ненила.

— Всего на денек.

— А дальше куда?

— Там видно будет. — Катя неопределенно пожала плечами.

На другой день она исчезла из Алова вместе с неузнанным никем человеком, заехавшим за ней на старенькой бричке.

В отряде Люстрицкого, когда ушли из него мужики из Баева, осталось всего семь человек. И отряд распался — всем без лишнего шума хотелось разойтись по домам.

Сам Александр Иванович решил временно спрятаться у сестры и затемно перебрался по загуменьям к школьному двору, перелез через забор и робко постучался в крайнее окошко.

Дверь отворила Евгения Ивановна. Увидав брата, бросилась ему на шею.

— Слава богу, живой!

Школа находилась от сельсовета саженях в ста. Редко кто из комбедовцев и сельсоветчиков заглядывал сюда среди бела дня, и это было удобно для Люстрицкого. Он поселился у сестры в подполе.

По вечерам нудно стучали в окна ноябрьские дождевые капли, и лист железа на крыше вел свой давний, надоедливый разговор с холодным ветром.

Каждый вечер к Люстрицкому приходили надежные люди, — пробирались задворками, чтобы не попасться на глаза кому не надо, — и запершись с Александром Ивановичем в подполе, вели долгие разговоры о последних сельских новостях. Побывали в гостях у него все те, кто был в отряде, кроме Вениамина. Где он и что с ним — об этом никто не знал.

— Боюсь я за нас всех, — призналась однажды сестра. — Я ведь не одна. Сын у меня… — Она подошла к колыбели. — Страшно мне.

— А ты не бойся. Пусть нас боятся.

— Никого они не боятся. Вон Елена Павловна, их секретарь, — она и в полночь по селу одна ходит, а ты и днем опасаешься за ворота выйти.

— До поры до времени. Скажи мне наконец откровенно: мальчонку ты с кем прижила?

— Отец его — Семен Валдаев. Ты его не знаешь. Георгиевский кавалер, офицер. Но мы с ним люди чужие. Я давно это поняла.

— Большевик? Я слышал про него. Губчекист. Тебя, случайно, навестить не собирается?

— Давно не пишет. С августа. А зачем тебе это?

— Так… Ведь ты сестра мне.

После переезда с хутора Латкаевы жили под Поиндерь-горой, на самом конце села, у речки Крамышлейки. Поздним январским вечером в гости к Латкаевым пожаловало много народу: из Алова и окрестных деревень. На столе стояла выпивка и закуска, но к еде и питью никто не притрагивался, — не за тем собрались сюда.

Висячая лампа была пригашена. Под ней сидел мужик с раздвоеннной русой бородкой и говорил сквозь зубы:

— Ить вот какие времена настали: приехали сюда из других сел. Да не открыто, как раньше, а крадучись, ровно лисы…

— Предосторожность — не помеха. — К нему подошел Люстрицкий. — Но все это до поры до времени.

— Куда ни поезжай, всюду надо от голытьбы таиться, — не вынимая изо рта трубки, сказал другой мужик, уставив раскосые, похожие на кусочки угля, глаза на рыжего котенка, который играл на полу с клубком шерстяных ниток. — Продотрядчики приехали во все селения вооруженные, хлеб выгребают, а мы — сиди да жди, потому как без оружия.

— Были бы стрелки, — ответил Люстрицкий, — винтовки с патронами найдутся.

— Фамилие начальника продотряда, который вчера вечор к нам приехал, — Рубль, — заметил Захар Алякин.

— Вот и разменяй его, — сказал Люстрицкий. — И других надо прикончить: эту Таланову, Платона Нужаева.

Стукнула калитка.

— Давайте о другом говорить, — приказал Люстрицкий.

— Намедни у нас в селе два брата — самогонщики, напились вусмерть, в бане сгорели, — сообщил мужик с раздвоенной бородкой.

— Вот так плант, — промолвил Елисей Барякин.

Стрельнула прихваченная морозом дверь. В переднюю вбежал раскрасневшийся Нестор. Рассказал, что на улице, когда он караулил сходку, к нему пристал Молчун: мол, почему в поздний час возле дома бродишь. До сих пор у ворот стоит.