Андрей Куторкин - Валдаевы

— Ну, друг, не велика беда. Помогу и работу найти, и угол для жилья.

— Не знаю, как и благодарить.

Спутник улыбнулся и сказал, что благодарить не за что, ему в свое время тоже помогли, когда он впервые приехал в город, — чужие люди подыскали работу, жилье, — а сейчас он возвращается из деревни, куда ездил навестить родных. В деревне, близ Сарова, у него осталась жена, двое детишек и престарелые родители. Пять лет тому, в засушливое лето, на постоялом дворе заезжие коробейники разводили самовар; подул ветер; от искр из самоварной трубы занялась пламенем соломенная крыша соседней избы; ветер понес огонь от жилья к жилью; грянул на деревенской площади набат, да поздно, — словно подожженные скирды, пылали избы, и некому было тушить их: дома оставались старики и детишки, а взрослые были на косьбе. В один миг сгорела дотла деревня, — остались лишь кучи серой золы, над которыми стлался сизоватый дым. Не уцелело ни одной избенки! И в тот же вечер всей деревней отправились по миру куда глаза глядят. А мужики, которые помоложе да покрепче, — те подались в города на заработки. Через два года деревня отстроилась, но многие, в том числе и Варфоломей, назад уже не вернулись, — одних свалила на проселках холера, другие осели на заводах, фабриках, пристанях. Какой смысл ему, Варфоломею, возвращаться домой навсегда? Земли — кот наплакал, каждый год еле-еле выживали до следующего урожая. На заводе он получает не ахти сколько денег, но все же хватает, чтобы прожить самому и немного отправить в деревню. Хотел было забрать с собой в Питер жену с детишками, да жить там негде, да и не на кого стариков — мать и отца — оставить…

Когда после пересадки в Москве Варфоломей задремал, склонив голову на плечо соседа, Гурьян впервые рассмотрел его лицо. Крутой, чистый лоб. Под ним, словно две косы, развернутые в стороны, белели густые, взлохмаченные брови, переносицу рассекала глубокая, стреловидная морщина. Седина сквозила и в черных усах Варфоломея. Видно почувствовав на себе пристальный взгляд, он открыл глаза.

— Тебе сколько лет, Гурьян?

— Двадцать пять.

— Мне тридцать семь.

И снова закрыл глаза. Задремал и Гурьян.

В Петербург приехали в чистый понедельник. Солнце играло в зимнем зените. Весь город был покрыт изморозью. Скользко и зябко. На каждом шагу Гурьян не переставал удивляться. Вот ровная и прямая улица, ни одного деревца на ней, а дома высоченные, — на много выше, чем в Симбирске, иные по шесть этажей! Не город — каменный лес!

По улице рельсы проложены. Зачем? Неужели по этим рельсам поезда ходят? Вон что-то движется, — ну и ну! — вдоль рельсов лошадь бредет, тащит за собой не воз, не тарантас, а вагончик, в котором полным-полно народу.

— Конка, — сказал Варфоломей, кивнув на вагончик, который везла лошадь. — Мы на ней поедем. Нам надо до Васильевского острова.

Сели и поехали. Дома, дома, дома… Окна витрин. А высота у тех окон — полтора этажа. Сколько стекла на окна ушло!..

Сошли с конки возле обшарпанного здания с прокопченными окнами.

— Вот здесь я живу, — объяснил Варфоломей.

— Ого, четыре этажа.

— Квартир и комнат в нем — две сотни.

— Целая деревня! А ты где живешь?

— Поближе к богу: на четвертом этаже.

Поднялись по узкой, сумрачной и скользкой, как зимой у колодца, лестнице и очутились в длинном вонючем коридоре: в простенках между дверьми расставлены скамейки, на которых свалено тряпье; тут и там вдоль стен ржавые ведра, корыта, старые веники, кадушки, мешки, сумки. В середине коридора — дверь в квартиру Варфоломея.

— Добро пожаловать в наши хоромы!..

Прихожая, куда вошли, — без окон и едва вместила двоих с их пожитками. И все-таки в каморке стоял столик и четыре стула, а слева виднелась половина голландки с чугунной дверцей топки. Печь была одета жестью, с которой местами облезла черная краска, обнажив прокаленное до синевы железо. За печкой — дверь в комнату.

— Заходи, Гурьян, в нашу горницу.

В комнате — три кровати.

— Я отлучусь на минутку, а ты здесь побудь, отдыхай.

И когда Варфоломей ушел, Гурьян присел на стул. На стенах — обои; в них ткнулся золотистый солнечный луч, словно показывая, как они обветшали, потрескались, повисли местами клочьями, как много на них раздавлено клопов, как трещат они и вздуваются, когда открывается дверь. Наконец вернулся Варфоломей — лицо обрадованное — сказал:

— Молись богу, повезло тебе… Один мой сосед, — кивнул он головой на кровать в углу, — на той неделе в зятья, стало быть, совсем убрался отсюда. Я хозяина уломал… Ты теперь, стало быть, здесь будешь жить. Пойдем, отдадим ему твой паспорт. Потом пойдем за постелью, если деньжата есть.

— Есть пока.

— Вот и добро! А ты горевал! Завтра, глядишь, и на работу устроишься.

Пообедали жареной картошкой на постном масле и пошли за нужными покупками. Тюфяк, подушку, одеяло для Гурьяна — все купили в одной лавке. Когда вернулись домой, начало смеркаться, и Варфоломей, даже не чиркнув спичкой, а повернув черную ручку в стене, зажег огонь в висящей под потолком на проводе лампе-пузыре. Свет был так ярок, что Гурьян зажмурился. Ему показалось, будто в глаза ударило солнце.

— Электрический свет, — рассмеялся Варфоломей.

Поздно вечером вернулся с завода товарищ Варфоломея — Авдей Ванюгин. Пока он плескался у рукомойника, Будилов рассказал Гурьяну, что Авдей хоть ростом и не вышел, зато силен, как бык, а зовут его Шестипалым, потому что на правой руке у него шесть пальцев; руки у него золотые — любое дело ему послушно, а по воскресеньям читает крамольные книжки, правда, может, они и не совсем крамольные, сам Будилов того не видел, но некоторые так поговаривают, — может, врут.

И Варфоломей подмигнул Гурьяну.

В каморку Авдей вошел посвежевшим, со влажными гладко расчесанными волосами. Окинул своего нового сожителя придирчивым взглядом и спросил:

— Ну, какое звание имеешь?

— Гурьяном меня зовут.

— А еще как?

— Кондратьевич.

— Э-э, я не о том. Что делать умеешь? Я, к примеру, Авдей Ванюгин, кузнец…

— Я тоже кузнец. Деревенский…

— Железо везде одинаковой крепости.

— Плотничаю. Немножко.

— Считай себя мастеровым. Ростом ты дай бог всякому, а хочешь, проверю, силен ли?

— Как?

— Сюда вот сядь, руку дай… Так… Теперь обопрись покрепче локтем о стол… Так… А теперь повали-ка мою руку в любую сторону. Ну, начали…

— Смотри, Гурьян, не поддавайся, — подзадоривал Варфоломей.

Уже через минуту Авдей вспотел от натуги и, встряхивая красной, онемевшей рукой, мрачно признался:

— Твой верх. Паразит Семянников таких любит. Иль другого кровососа нашел?

— Когда же успеть? — вмешался Будилов.

— Тогда со мной пойдешь, — бросил Авдей Гурьяну и завалился спать.