Андрей Куторкин - Валдаевы

— Эй! — еще издали крикнул Аристарх. — Ты кто?

— А? — послышалось в темноте. — Ну и напугал ты меня, Листар. Прикорнул я маненько… — Якшамкин узнал сторожа Любимыча. Старик достал свою берестяную табакерку и протянул Аристарху:

— Нюхнешь?

Тот покачал головой.

Любимыч понюхал табак и чихнул. Аристарх уселся рядышком.

— Чегой-то нынче кости ноют, — пожаловался Любимыч. — Поди, от старости лет… На вешнего Николу семьдесят шестой пошел.

— Старого графа, поди, помнишь?

— Ишшо как. Особенно тем местом, откудова ноженьки растут.

— Порол?

— Ишшо как! Меня, к примеру, за глаза сек. Колючие они у меня в молодости были, озорные. Не любил их покойник. Бывало, гляну на него, а он ни за что ни про что всыпать прикажет. И других безвинно наказывал… чтоб ему в гробу перевернуться, не ночью тем будь помянут. Родитель мой под старость у него камардином служил. Бил он батюшку, да ишшо как! — тот напрочь свое обличье терял. А когда волю дали, бить запрет вышел, а граф-то в раж вошел: за деньги нанимал охотников принять мордобитие. А уж скуп-то был — не приведи господи. Своими ушами слышал, как раз уговаривал он батюшку, чтобы тот согласие дал на мордобитие. «Я, говорит, тебе четвертной билет дам, только разреши разочков пять врезать по твоей роже». А батюшка спрашивает: «На что вам, барин, такое дело?» — «Иначе, грит, себя барином не чувствую, вроде бы не человек я, а такой же скот, как всякий мужик».

— Экий дурак!

— Никакой не дурак, а просто такой человек, — ему от мордобития наслаждение было. Смекалистый… Когда волю дали, начали бары за деньги нанимать людей на всякие работы, а денежки-то не у всех водились. Вот и начали они за полцены леса да землю с усадьбами спускать. Граф, не будь дурак, скупил все соседские имения. Бывало, даст кому взаймы, потом как волк набросится и слопает. Ни днем ни ночью покоя не знал — все по судам да сукционам ездил…

Из Алатырской гимназии приехали Нина и Елена Чувырины.

— Мама, поздравь нас! Кончили!

— Слава богу, наконец-то!

Нина решила остаться с матерью в имении, а Елена — учительствовать в Алове. Поутру она взяла свой чемоданчик и направилась пешком в село. Дел было много: и подыскать жилье, и сходить к Анике Северьяновичу, отдать прошение директрисы Алатырской гимназии.

Возле одной из крайних аловских изб Елена приметила старушку и подошла к ней.

— Бог в помощь, бабушка!

— Спасибо.

Разговор свой Елена начала с того, что расспросила старушку о жизни, об урожае. Выведала исподволь, кто как живет в Алове, где бы найти квартиру для жилья. Старушка назвала несколько семей, которые могли бы пустить к себе учительницу на жилье, в том числе сказала и о Нужаевых, — семья, мол, честная, но живет в крайней бедности, ребятишек мал мала меньше — куча, а работник — один Платон; жена его, Матрена, баба старательная, — огородные семена на продажу растит, но нужды все едино не одолеть; а живут они — вон на том конце Новой линии.

Елена дошла до места, которое указала старушка, и увидала пожилую, но еще красивую даже в своей худобе, высокую бабу, — она толкла в ступе просо. Вот женщина переменила руку, сдула прядку волос, коснувшуюся хрящеватого носа, вытерла со лба пот, стекавший на глаза.

Поздоровались. И улыбнувшись, баба спросила:

— Откуда знаешь, как меня звать? Я тебя что-то не припомню.

Елена назвала себя, спросила, много ли детей у хозяйки.

— Бог не обидел, — горько усмехнулась Матрена.

— Я детишек люблю. Хочу на квартиру к вам определиться. Буду пять рублей в месяц платить, харчиться с вами. Учительница я.

— Пустила бы, да изба у нас только с улицы большая, внутри на две половины разделена. Жалко, вестимо, упускать добрую жилицу — выгоду в этом деле и дурак понять может, только ничего, знать, не поделаешь: постучись в ту половину. Там ты шестая будешь, а у нас — тринадцатая. — И все же Матрена колебалась, ведь пять рублей — деньги. — В большой семье, видать, жила — не привыкать тебе. Подожди чуток. Хозяин с пашни вернется, тогда и решит… Пойдем в избу — посмотришь.

Переступив порог, Елена огляделась. Едва ли не треть избы занимала печь со множеством печурок. В крайнюю была вмурована красная глиняная крынка для сушки и хранения табака. Из нее выглядывал белый котенок. Потолок, стены были черным-черны, по ним бегали рыжие тараканы.

— Погляди на мою мастерскую, — пригласила Матрена из-за переборки. Девушка шагнула мимо бадьи, что висела над огромной лоханью с торчащими ушками. Возле печки у стены стояла судная лавка, под ней — двустворчатый залавок. Над челом печи торчал шест, а к нему была привязана четырехрогая вешалка, сделанная из верхушки ели. Над лавками у потолка вдоль стен тянулись полки, заставленные круглыми коробками с рукодельем. Из одного выглядывала бахрома поношенной зеленой шали. Между лавками — стол. За ним сидел и жевал зеленый лук с черным хлебам мальчик с такими большими серыми глазами, что они казались нарисованными — не настоящими. Волосы его напоминали снизки новых медных колец.

И взглянув на Матрену, по, лицу которой пробежала легкая улыбка, Елена подумала, что хозяйка гордится своим хозяйством.

— Садись, милая, вот сюда, — пригласила она, смахивая фартуком невидимую пыль с передней лавки. — Как по батюшке-то?

— Елена Павловна.

Заметив курицу, собиравшую с пола крошки, хозяйка шикнула:

— Кыш отсюдова, налетная! Нужна нам будешь — позовем. Привыкла в избу заходить и не боится ведь, прах ее возьми. Ну, кыш!

Курица степенно зашагала к двери, беззаботно повторяя: ко-ко-ко.

— А это Андрей-сидень. — Матрена кивнула на сероглазого мальчугана, уминавшего зеленый лук с хлебом. — В мае родился, назола — весь век маяться будет. На вид вроде здоровый, а ноги, что мочалка, никак в силу не войдут. И на коноплю прошлым летом сажала, и к ворожеям таскали — толку нет.

— А где ты меня поместишь, тетка Матрена?

— Да вот занавеску вздернем тут. — Хозяйка показала на место между печью и стеной. — Туточки постелю поставим, и похлебать позовем ко второму заходу. Все сразу за столом не умещаемся…

— Ну что ж, будем считать, что поладили. Поселюсь у вас тут на время. Да согласен ли будет хозяин?

— И-и-и… — протянула Матрена. — Его и дома-то никогда не бывает. Ночь переспит — и с глаз долой. А ваша плата нам в большую помощь. Да коли я согласна, он перечить не станет, сговорчивый мужик.

Исстари високосные годы считались в народе недобрыми, приносящими мор на мужиков и баб, падеж скота и птицы, а также прочие тягости. Наступивший високосный год оказался таким же. Едва успел начаться, как разнеслась весть: война с японцем. Только и разговоров в Алове, что о войне и о японцах.