Андрей Куторкин - Валдаевы

— Чего нового скажешь?

— А чего у меня нового? На сеновале заночевал. Ночь была теплая. А ты как почивал?

— Почивал, спрашиваешь? Всю ночь глаз не сомкнул. А почему — ты сам должен знать. Кто тебя позорить меня позволил? Ты чего на меня, как невинный ягненок, уставился? Ты во что проповедь мою превратил? Понимаешь, ведь надо мной всем селом смеются!

— Ты, отец, со своей совестью сперва посоветуйся. О чем она тебе говорит? Я тебе скажу, о чем: о том, что в проповеди чистая правда, что и сам ты думаешь так же… По Алову ходишь, как нищий, а у самого в городе — пять тысяч в банке. Для кого копишь?

— Для тебя, хотя бы. А кроме тебя, еще четверо меньших. Их тоже надо вывести в люди. Не рано ли взялся учить меня? — отец отошел к двери, постоял, словно в раздумье, затем вернулся на прежнее место. — Так знай же, не приведет твоя крамола к добру. Не приведет! Помню, когда учился, у нас в семинарии тоже вот такие, как ты, были… смутьяны-атеисты… А что из них потом вышло? Ни богу свечка, ни черту кочерга. А двое в Сибирь пошли. И ты… знай, сын мой, коль заработаешь своей крамолой на шею конопляный галстук, слова не замолвлю за тебя и в поминальник не запишу!

— Спасибо, отец, в заступниках не нуждаюсь.

Налилось кровью отцовское лицо, затряслись руки, отец Иван передернулся, словно в лихорадке, и прохрипел:

— Дверь из дома не забыл где?

— Что ж… уеду скоро… Как только невеста соберется, так и умотаю.

Отец двинулся было к двери, но любопытство взяло верх:

— Кто она?

— Нашего же сословия… Дочь церковного сторожа.

— Отцом своим меня не считай.

Платон Нужаев выполнил свой обет: дал трешну прохожим колодезникам, и те вырыли под окнами его избы отменный колодец со срубом, вокруг творила прибили четыре доски, чтобы удобнее было ставить ведра, соорудили «четырехрогий» ворот. Колодец был так глубок, что казался бездонным, а вода в нем была — не сыщешь такой вкусной и холодной до ломоты в зубах во всем Алове. И когда бабы шли в поле, брали с собой воду в кувшинах только из этого колодца — чистую, студеную, мягкую и вкусную. Даже если не хочется пить, все равно волей-неволей отхлебнешь глоток-другой.

Как-то Елена Павловна брала из колодца воду. Рядом остановилась подвода с тремя мужиками. Один из них, белоголовый, попросил девушку:

— Красавица, дай бог тебе хорошего жениха, не дашь ли нам ведерка, конягу напоить — совсем упарился.

Голос его показался таким знакомым! Лена взглянула на изрезанное глубокими морщинами лицо и вскрикнула:

— Отец!

— Ленка?! Да неужели ты?!

— Я, папа, я…

И бросилась ему на шею.

А потом… Она не совсем отчетливо помнила, что было потом: кажется, сидели на скамейке возле нужаевской избы, и она, захлебываясь от радости и волнения, говорила, говорила, — про мать, которая сейчас в имении Каров, про то, как они его ждали, а он вытер шершавой ладонью ее щеки, схватил, как в детстве, под мышки и усадил на телегу, рядом с каким-то хмурым мужчиной, который сошел с подводы, едва они доехали до середины Новой линии, попрощался и куда-то заспешил; она спросила тогда, кто это такой.

— Аверьян Мазурин, он три года сидел со мной в остроге.

— За что?

— Урядника брал за грудки. Хороший парень. Облиликом хмуроват, а сердце золотое… А ты совсем как городская барышня…

— Учительница я.

— Да уж я знаю, письмо месяц тому получил. Ну, рассказывай, как вы тут жили? Как Нинка, как Костя?

И она снова быстро и сбивчиво заговорила: как училась с Нинкой в гимназии, где они скрывали, что отец их безвинно сидит в тюрьме; о том, что Нинка Чувырина — уже не Чувырина, а Люстрицкая, — увез ее сын попа Александр, будто украл; Нинка даже ни с кем не попрощалась; наверное, боялась, что без венца из дому не отпустят, — схватила узелок в руки и как ящерица нырк за ворота — только ее и видели: но беспокоиться за нее нечего, ведь Нинка такая!.. ей пальца в рот не клади, она и в гимназии бой-девкой была; такая из любой беды вывернется и нигде не пропадет; а Костик жив-здоров, совсем большой стал; мама — она хорошо получает у Каров; правда, концы с концами не всегда сводят, но жить можно…

Она даже не заметила, как телега после тряских ухабов деревенского большака покатила по ровной дороге барской усадьбы. Как будто поджидая приезжих, Калерия вышла во двор и, когда Лена окликнула ее, заспешила к ней, не обращая внимания на седого как лунь мужика, сидевшего рядом с дочерью.

— Лера!

Звякнули ключи на поясе у экономки, когда рухнула она как подкошенная.

Как-то утром в имение заглянула Лидия Петровна Градова — она приехала по случаю болезни старой графини Нонны Николаевны. Заглянула и к Калерии Чувыриной.

— Знаю уже от дворовых, радость у вас великая. — Лидия Петровна улыбнулась, глядя на просветлевшую лицом экономку.

— Дождались!..

— Где же супруг?

Калерия высунулась в окно:

— Евгра-аф! Зайди-ка сюда. — И повернулась к докторше. — Он вам в ноги хотел поклониться. Столько вы для нас сделали!..

Когда Градова уселась на свое обычное место в тарантасе, кучер Харитон уважительно осведомился:

— Куда прикажете?

— В Митрополье. Бывал там?

— Как не бывать. Вышивки художнику возил.

— Зачем?

— Рисовал он их на бумаге, а наш Лихтер их, энти бумажки, в Ганбург отправлял.

— Выходит, в Германии нет вышивальщиц, равных нашим? — Лидия Петровна довольно засмеялась.

— Вестимо, наши лучше, — в тон ей ответил кучер. — Но-о!

Остановились возле церкви, и Лидия Петровна сказала, что Харитон может возвращаться домой, поскольку у нее тут много дел. Оглядевшись, она постояла с минуту, пока тарантас не скрылся в проулке, и не спеша перешла площадь, свернула на кривую улочку, через которую, крякая, то тут, то там неспешно переходили утки, и дошла по ней до маленькой винной лавчонки. Снова постояла, словно раздумывая, входить или нет. Потом решительно взбежала на крыльцо и резко отворила дверь.

Прилавок винной лавки находился за толстой черной решеткой, в середине которой зияло узкое окошечко. В него могла пролезть четверть водки, но человек протиснуться не мог. За решеткой сидел сухонький, с землистым чахоточным лицом человек; на его левой щеке отчетливо виднелся шрамик, похожий на галочку.

— Здравствуйте, Степаныч. Примете гостью?

— Коли без хвоста, почему ж не принять, — ответил Степаныч. Когда он говорил, галочка на щеке словно взлетала.

— Хвоста, думаю, не было… не могло быть.

— Очень рад. Пора обедать. Сейчас я закрою заведение и потолкуем. — Он закрыл лавку снаружи железной перекладиной и, вернувшись через черный ход, пожал гостье руку.

— Может, отобедаете со мной?

— Откровенно скажу, есть хочу как сто чертей.

Степаныч накрыл стол в задней, потайной комнате, где, как и в самой лавке, нестерпимо воняло спиртом. Этому человеку было лет сорок пять, но выглядел он значительно старше. И поэтому партийная кличка шла к его внешности. Он был из той плеяды закаленных рабочих-революционеров, к которой принадлежал и Степан Халтурин. И тоже немало помотался по острогам и каторгам. Последний его побег, — она это знала, — был прямо из Вятской тюрьмы, куда он был заключен за участие в организации подпольной типографии в Воронеже. Здоровье его было сломлено, — она видела по лицу, что жить ему осталось недолго. Месяц тому он ненадолго уезжал в Москву, где в каком-то из пресненских переулков доживала свой век его престарелая мать, встретил знакомых товарищей, которых знал по ссылке, побывал на одной из явочных квартир Московского комитета партии, откуда привез с собой свежие брошюры, листовки и ворох разных новостей.