Андрей Куторкин - Валдаевы

— Какой вы молодчина! — Лидия Петровна с интересом перебирала пачку нелегальной литературы, которую он извлек из-под половицы. — Кое-что обязательно надо размножить. Я совсем было отчаялась получить что-либо поподобное. Переписывалась с Крупской. Но она сейчас за границей, и я не знаю, как с ней связаться. Почти все остальные мои знакомые сейчас в ссылке. Да и вы тоже целый год варились в собственном соку.

— Нам с вами предложили вступить в связь с Симбирской группой. Мне дали одну явку в Симбирске. Надо съездить. Думаю, лучше, если вы как-нибудь вырветесь…

— Отлично! Ну, а еще новости?

Он заговорил о Бакинской стачке, о том, что раскольническая тактика меньшинства пагубно отражается на работе Российской социал-демократической рабочей партии в массах. Плеханов нашел себе союзников — либералов. Но большинство, идущее за Лениным, против такого союза, оно видит ведущую силу в революционной борьбе в лице рабочего класса. Большинство считает: надо направлять массы на восстание. И в конце заключил:

— Вы сами видите, крестьяне питают ненависть к помещикам. Они земли хотят! Вот-вот их ненависть выйдет из берегов, ее никакие запруды не удержат…

— Да, так, я часто бываю в селах и знаю, как они настроены. Каждое село — будто бочка с порохом. Поднеси искру — бабахнет! Да еще как!

— Крестьян нужно направить, объяснить… Их враг — не только какой-нибудь Кар или Ваганов, но и весь самодержавный строй. И все беды крестьянские — из-за этого полукрепостнического строя. Ведь многие верят, будто царь-батюшка — он сам по себе, а Кары — сами по себе… Крестьяне — верный союзник рабочего класса. Надо укреплять этот союз. Надо, чтобы рабочий повел за собой крестьянина. Задача, конечно, не из легких.

— Пути правительственной глупости неисповедимы: все чаще высылают в родные села рабочих за участие в забастовках и демонстрациях. Я уже пятерых таких знаю — из разных деревень. Хороший народ, боевой, сознательный.

— Побольше бы нам таких.

— Дорогой Степаныч, я понимаю, вы очень больны, в вашем положении… при такой серьезной болезни… естественно, человек хочет покоя…

— Ах, Лидия Петровна, оставьте! Я понимаю, вы доктор… Но лучше начинайте без предисловий. Годик-другой, надеюсь, я еще проскриплю. Когда из тюрьмы убежал и сюда, в эту глушь, забрался, думал так: болезнь свое берет, жить недолго осталось, но умру не на тюремной койке… Откуда ни возьмись — вы появились. Подумал: как много нас стало, если даже в таком захолустье встречаешь единомышленника. И почувствовал, будто силы прибавилось. Не хочу умирать — и все тут.

— В Зарецком Фрол Блинников продает свой трактир у базарной площади. Место шумное, людное, как раз то, что надо. Хотите стать хозяином трактира? Деньги я достала…

— Почему бы нет? — Степаныч улыбнулся. — Я люблю размах, а здесь что? Тесно, точно в тюремной камере. А Фролово заведение я видывал не раз, ничего — подойдет. Хорошая будет явка!

— Раз так, сегодня же поедем и купим.

Как-то пошла Ульяна Барякина с подругами, такими же солдатками, на пойму за черной смородиной.

Вышли бабы на берег Суры.

Волнуется река, словно гадает, — бормочет и раскладывает камешки по песку. Бьются о берег волны ее, будто дрожащие руки бабки Марфы.

— Придет муженек твой… жди, — будто шепчет Ульяне Сура.

— Прие-е-еее-де-ет, — вещает ей дерево, скрипящее над речной водой.

Умерла Прася, вторая жена Романа. Умерла в одночасье: пошла по воду, а когда наматывала колодезный ворот, вдруг стало ей дурно. С пустыми ведрами вернулась домой, присела на крыльцо, чтобы перевести дух и переждать боль в сердце, да так и преставилась, сидя на крылечке, привалившись спиной к избе. На похоронах лишь один Роман смахнул скупую слезу — хоть и не любил Прасю, но все же жалко стало ее. Три дня не выходил по вечерам из дому. А на четвертый подался к Ульяне. И с тех пор зачастил к ней: едва выберет свободный часок — сразу к барякинской избе…

Управляющий Лихтер днями напролет носился на резвой лошадке по графским полям — осматривал посевы, наблюдал за работой. Не дай бог кто отлынивает от работы — тому спуску нет. А расплата одна — пощечина. Если же из-за малости роста Лихтер не дотягивался до лица, то взвизгивал:

— Нагибайть!

При очередном объезде он заметил выкос в овсяном поле и решил скоротать ночь возле этого места — не наведается ли злоумышленник еще раз. Однако ночь прошла спокойно. Утром увидел, что на Красной поляне крестьяне убирали графское сено. Лихтер не мог допустить, чтобы пропала хоть одна копешка. Чуть ли не целый день он провел на покосе. Притомившись под вечер, прикорнул за копной, откуда обозревал луг.

Одни возили сено на лошадях, а другие, кто посильнее, в том числе и Аристарх Якшамкин, тянули копны волоком. Подойдет Аристарх к копне, закинет вокруг нее веревку, — и пошел туда, где мужики и бабы вершат стога. Вот подошел он к очередной куче сена, точным взмахом набросил на нее веревку… Управляющий не сразу сообразил в чем дело, почему вдруг его спина прилипла к копне и куда его волокут. Завопил от стыда и боли: штаны, цепляясь за стерню, сползали с ног.

Но когда копна остановилась, Лихтер вскочил и обежал вокруг нее. Рядом хохотали, тыча на него пальцами, мужики и бабы. Он в растерянности остановился: думал, будто его тащили по крайней мере человек десять, а увидал лишь Аристарха с веревкой в руках. Густав Эрихович пришел в ярость, набросился с кулаками на работника:

— Нагибайть!

Но тот не нагнулся. Управляющий остервенело колотил его по пояснице — выше достать не мог.

— Ти понималь, шкотинь, шево надель на сфой верьевка? Шутка тфой свиньящий!..

Колотил и колотил растерявшегося богатыря, пока не выбился из сил. Отступился, тяжело дыша, но тут же набросился на окружающих крестьян и крестьянок, рявкнул:

— Работайть!

И лишь после этого догадался подтянуть съехавшие по колена брюки и, не глядя ни на кого, торопливо засеменил к своей лошаденке, бродившей на другом конце поляны.

Из-за леса вылезла половина полной луны. Она походила на полукруглое чело печи, в которой бушует огонь, и казалось, макушки деревьев лезут в пышущее огнем жерло.

Гурьян в это время сидел на берегу и смотрел, как встает луна, — ждал запоздалых путников, которых надо будет перевезти на другой берег. В кустах затрещало, да так громко, будто шел напролом разгневанный лось.

Появился Аристарх Якшамкин.

— Ты чего так поздно? — спросил Гурьян. — Как медведь-шатун.

— Здорово, добрый человек. Тебе брошенный лапоть не нужен?

— Чего-чего? Какой лапоть?

— Я и есть тот лапоть. Выгнали меня из имения. Вот так, добрый человек.