Андрей Куторкин - Валдаевы

Молодых мужиков забривали в солдаты. У Бармаловых одного за другим забрали шестерых сыновей.

Призывная комиссия работала с утра до самой поздней ночи.

Хромой Зотей вышел после врачебного осмотра сияющим.

— А мне сказали: негодяй…

— Негоден, поди?

— Може, по-русски и так.

Сына своего Исая Трофим Лемдяйкин сам привел к врачам:

— Глухой, немой отроду…

— А кто тебя просил зайти сюда?

— На случай, ежели сказать что-нибудь за него придется.

— Сам ответит.

— Я ж вам, точеным го… высокоблагородиям, сказал: глухой, немой он…

— Именно — теперь не твой. Пшел вон!

Долго вертели врачи Исая. В уши кричали — не шелохнулся. Сзади стучали — не оглянулся. Больно щипали — только морщился, но не издал ни звука. Стали решать, что делать, и согласились уволить по чистой. Наконец один из врачей махнул на дверь рукой: ступай, мол, домой. Отлегло у Исая от сердца. «Выкрутился!» Чуть не танцуя, заспешил к двери. Вдруг главный врач крикнул вдогонку:

— Лемдяйкин!

Исай вздрогнул и оглянулся. Все расхохотались.

— Ложку бери, притвора! Годен к строевой! Да, годен! Отца позови, мы с ним поговорим.

Понурясь, вышел Исай в коридор. Сказал отцу, что требуют зайти для разговора. Но тот и без его слов все понял и заторопился:

— Некогда, сынок, а то поговорил бы. На лошадь надобно взглянуть…

Гуляли в Алове лобовые, собирая по домам деньги на пропой. Пили и горланили под тальянку:

А по большаку чуть ли не каждый день ехали подводы с новобранцами, и с напускной лихостью, скрывая лютую тоску, орали песни:

После изгнания из кружка Роман Валдаев начал попивать, на жену махнул рукой и зачастил к Ульяне Барякиной. Не стыдясь и не таясь. Баба потеряла покой. И Романа привечала, и мужа побаивалась: а ну как вернется? Война, могут ранить и отпустить до срока. Ходила гадать на «ноготках» к Марфе Нужаевой. Дала ей старуха камешек.

— Наговори над ним, чего желаешь.

Солдатка взяла, как святыню, камешек в горячую ладонь, зашептала о самом заветном — дышала порывисто, будто ветер на улице. Дрожали и позвякивали на лебединой шее синие снизки бус. Потом Марфа отобрала камешек и вместе с другими разложила на столе.

— В дороге муженек твой. Ранен, знать. В остатке двенадцать «ноготков»: не врут. Снова раскинуть?

— Да, бабуль, раскинь.

Как ни раскидывала Марфа камешки, выходило одно и то же: муж живой и должен вернуться. Пала духом солдатка и в тот же вечер пожаловалась Роману:

— Вернется Елисей — меня живую схоронит.

— Боишься?

— Сам подумай: под сердцем не от него ношу.

— Война, слышь, затеяна немалая. Многие полягут.

— Да вовсе не желаю я зла Елеське, только бы голову с меня не снял, когда приедет… Уж я-то его медвежий карахтер знаю!

Накануне троицы из Петербурга неожиданно приехал сын отца Ивана — Александр. По-мальчишески резвый, порывистый, хотя и успевший приобрести плешину на темени, которую обрамляли негустые волосы, будто кусты, чернеющие зимой вокруг сугроба, он закончил университет и теперь подыскивал место адвоката. Отец Иван был рад: сын вышел-таки в люди. Говорил с Александром как с равным. И хотя во многом не понимал сына, смущался его резкими и дерзкими суждениями, был снисходителен, думал: молодо-зелено, жизнь обломает…

Двенадцатилетний Анатолий был о брате другого мнения — безотрывно глядел ему в рот и удивлялся, что тот знает так много звучных и красивных слов, которые как бы сами собой складываются в мудрые фразы. Анатолий с первого дня прилип к старшему брату как банный лист — куда Александр, туда и он.

— Может, с сестренкой, с Женькой поиграешь, а я пока пойду погуляю? — сказал ему вечером Александр.

— Не хочу с Женькой…

Перед лавкой Пелевина, в пыли, лупцуя друг друга, сопя и хрипя, сплелись в клубок шестеро мальчишек.

— Чего они? — Александр остановился.

— Мокей опять им головку воблы выбросил.

— Разве Мокей не мог бы отдать… просто так?

— Он забавляется.

И в самом деле на крыльцо вышел хозяин. Он улыбался, поглядывая на дерущихся, но, заметив поповских сыновей, посерьезнел:

— Прочь отсюда, паскудники! Нашли место! — И заулыбался Люстрицкому-старшему. — А-а-а, Ляксан Иваныч! Здравствуйте. Спасибо, что за человека меня почли.

Александр попросил фунт конфет. Самых лучших. На улице раздал по конфете неприкаянно бродившим мальчишкам и отправился с братом дальше.

Когда возвратились домой, отец Иван крякнул и, как-то виновато улыбаясь, сказал:

— Александр, у меня к тебе просьба. Давненько собираюсь порадовать прихожан проповедью на их родном языке, да вот ведь грех-от — не силен я в нем. Перевел бы мне… Ты ведь хорошо говоришь.

— А русский текст готов?

— В горнице на большом столе.

Валдаевы с Нужаевыми готовились к троице — чисто вымели под окнами, в землю воткнули срубленные в лесу побеги кленов, наличники окон утыкали кленовыми ветками. Под вечер мужики вернулись из бани — распаренные, пропахшие дубовым веником, красные и довольные. Роман пригласил Платона на свою половину — попить чаю, и тот согласился.

За столом разговорились. Давно уже не сиживали так по-родственному. Платон допытывался, ко двору ли пришлась Штагаевым старшая дочь Романа, Луша.

— Не жалуется. Муженек ее сапоги справно точает. Ну? Не только на хлеб и на квас хватает…

Потом заговорил о себе: у него, Романа, все та же сухота: Груняшке тяжело по дому управляться, детям трудно без матери родной. И прибавил:

— Дурак я старый: дали мне холст — показался толст…

— Все казнишь себя?

— До веку не прощу.

Платон выпил четыре чашки, гоняя во рту одну-единственную ягодку монпансье, опрокинул посудинку на блюдце и, поблагодарив, собрался уходить, но Роман просительно проговорил, что-де нынче ему надо караулить амбары и пусть Платон присмотрит за избой, а если в случае чего…

— Да ладно, не впервой уходишь этак-то… Знаем мы твои амбары. Иди, не бойся.

Дома Платона ждала негаданная радость. Не успел сесть на лавку и разуть разомлевшие ноги, как Фома принес из бани сидня Андрюшку.

— Тять, посиди, я счас к тебе приду.

Платон думал, что сынок приползет к нему своим обыкновенным способом, но тот, хоть и неуверенно, встал на ноги и неуклюже заковылял. Обходя стол, чуть не упал, но удержался. Платон ринулся навстречу, протянул руки, обнял сына и, не в силах от радости выговорить ни слова, погладил его по мокрой голове. Андрюшка же, захлебываясь, что-то говорил и говорил, но отец не слушал, на уме вертелось одно — пошел!