Андрей Куторкин - Валдаевы

— Молодец, сынок! Большой грех с души снял. Слава тебе господи! Чтобы такое сделать полезное?.. Чтоб всем людям во славу божью? Может, колодец на улице вырыть?

— Давай! И я буду рыть.

Не успела в избу войти мать, как Андрюшка соскользнул с колен отца и зашагал к ней.

— Мамань, ходить умею!

Матрена ахнула, в три ручья брызгнули слезы.

— Дошли до божьего престола мои молитвы! Два праздника нынче у нас.

Не смолкая с главной аловской колокольни во все стороны разносится праздничный перезвон. По улицам шагают к троицкой заутрене принаряженные по случаю праздника прихожане. Иные задерживаются на паперти, где в толпе мужиков слышится голос Александра Люстрицкого, — разговор тут идет бурный и долгий. Александр старается перекричать шумящих мужиков:

— Друзья! Взгляните вон на ту старую ветлу, да не на эту, а вон ту, что возле церковной ограды. Видите, чахнет она на корню. Почему?

— Трута [21] Трутовик (трут) — гриб-паразит на дереве. много на ней.

— Правильно! Сколько трута выкормила она за свою жизнь! Стоит она, но ведь все соки из нее высосаны. Нет пищи листьям ее. Пройдет немного времени — и погибнет она. Точно так и вы — кучу трутов кормите, сами же — чахнете!..

— Верно!

— Испокон так было!

— А кто же тятька твой? — съязвил Наум Латкаев. — Может, тоже трут?

— Такой же мироед, как ты.

Мужики расхохотались, потому что по ступенькам поднимался легкий на помине отец Иван. Он перекрестился и прошел в церковь. За ним повалил народ. К питерцу подлетела Нина Чувырина — стройная и подвижная, как ящерка, кокетливо завела глаза:

— Александр Иваныч, нынче после обеда пойдем венки в Суру бросать. Может, и вы с нами?

— Спасибо за любезное приглашение — обязательно пойду.

Нина, как мышка, юркнула в церковные двери. Всю заутреню она была словно во сне — ничего не видела и не слышала. Вспоминала, как в позапрошлом году, в летние каникулы ходила в Кондрашкин лес по грибы и там впервые повстречала Александра Ивановича. Почему-то врезались в память его уши, которые были похожи на аккуратненькие грузди, какие у нее в кузове… Корила себя: «Как не стыдно — первой пригласила молодого человека!» Потом вспомнила пушкинскую Татьяну Ларину и подумала: «Ничего страшного — я как заряженное ружье: мне на курок нажали, я и выстрелила…»

Начинается Сура с резвого родничка. Совсем неширокий тот ручеек. Бежит он по полям и лугам, меж мшистых валунов, и на пути своем не замечает, как сбегаются со всех сторон другие ручьи и речушки. Незаметно превращается Сура в бурливую и пенистую реку. Точно так же, на ходу, разрасталась и ширилась толпа молодежи, шедшая после полудня к Суре, — из каждого двора, словно горох из стручка, сыпали на улицу парни и девки; толпа ширилась и ширилась, валила на землю кленики, воткнутые возле изб.

Танцевали на ходу, играли на гармошках, на дудках, пели. Оживленная, праздничная толпа напоминала колышущийся на ветру цветущий луг — каких только здесь нет налобных лент, вышивок, венков!

Замужние бабы высовывались из окон, выходили за ворота и, окликая девок и молодок из родни, одаривали их пресными, сдобными лепешками и крашеными яйцами.

Принимай, бурливая Сура, уноси в неведомые дали кленовые венки!

Шуми, прибрежный лес, веселыми голосами девчат и парней! До поздней ночи не знай покоя, наряжай зелеными ветвями «лесовушек».

Завертелись на полянах хороводы, провожая красную весну и встречая плодородное лето.

Позабыв обо всем на свете, Нина с Александром забрели далеко в лес.

Там улыбались ландыши, приоткрыв свои белые зубки. Дрожали, звенели синие колокольчики, в которых копошились пчелы. Заботливые жуки, пролетая над влюбленными, громко шептали:

— Дру-ж-ж-ж-и-и…

Ветер обнимался с рябиной, увешанной белыми кисточками цвета. На нее опустил было свою лапу-ветку дуб-молодец, но ветер, сердясь, ревниво отстранил ветку:

— У-у-уйд-д-и-и…

Отец Иван, озабоченный и растерянный, вышел на кухню и спросил жену:

— Капа, ведь ты хорошо по-мордовски понимаешь, переведи-ка мне эту проповедь слово в слово.

— А что случилось? — Попадья была встревожена растерянным видом мужа. Сперва она прочитала про себя и, боязливо озираясь, сказала:

— Не смей прочитать прихожанам!

— Уже прочитал. Переводи!

Попадья перекрестилась и начала:

«Прихожане! Осенью наступит пора собирать ругу. Сами вы понимаете, что это дело — божье. Так что вы от меня не прячьтесь, как тараканы от солнца, скупость свою запрячьте подальше. Если кто-нибудь из вас, кроме меры ржи, преподнесет мне курочку, либо поросеночка, или тем паче овечку, тому бог пошлет во сто крат больше. Ибо сказано в писании: „Рука дающего — не оскудеет“.

Но знаю я вас, ненасытных. Все вы в грехах погрязли, как скоты в трясине. Неужели обременяют вас в трех селах три лишних рта, вас поучающих уму-разуму и божьему слову, — я, ваш пастырь длинногривый, дьякон Ревелев, ревущий, аки бык мирской, и безмозглый пономарь Порфишка? Знайте же, вертопрахи, ежели будете запираться и прятаться, увиливать от сбора руги, мы проклянем вас!

Старики и старухи, мужики и бабы, девки и парни! Нет среди вас ни одного порядочного прихожанина — все вы друг дружку обманываете, прелюбодействуете и в прочих смертных грехах живете. Однако когда исповедуетесь, мы отпускаем вам все ваши грехи, хотя и сами в тех же грехах виноваты перед господом богом. Но учтите, что мы все же — пастыри ваши, а вы — овцы. Особой милостью одарит бог тех из вас, кто будет мне пахать, сеять, хлеб жать, снопы вязать и платы не потребует.

Когда мы ходим с молебном по вашим избам, вы спаиваете нас, а потом смеетесь над нами, когда мы сквернословим или деремся, когда делим ружное. По-божьему ли это? Будто сами вы никогда не напиваетесь и не деретесь. И ежели не перестанете вы издеваться, придется мне, православные, уйти в Петраксино и сделаться там муллой. В последний раз увещеваю вас. Аминь!»

Тяжело отдуваясь, утирая ладонью пот со лба, отец Иван смотрел на попадью. Та еще раз перекрестилась:

— Батюшки! Чего натворил!.. Не дай бог твоя проповедь до владыки дойдет — ведь сраму не оберешься!.. Расстригой останешься! В толк никак не возьму, как ты заметить не мог таких слов, кои по-русски и по-мордовски одинаковы: скотина, диакон Ревелев, мулла?

— Все мы задним умом сильны, — отец Иван немного успокоился, сел на лавку. — Ай-яй-яй, ну и провел меня наш паршивец!.. Слова, про которые ты говорила, в моей проповеди были, да смысл в них другой…

В тот вечер сын Александр дома не ночевал — вернулся поздно и завалился спать на малом сеновале над конюшней; проснулся к полудню, когда вернулся со службы отец. Хмуро уставился на сына, спросил с напускным спокойствием: