Сергей Диковский - Избранное

— Они не имеют авторитета…

В юрасе Трахалева американский примус, патефон, отличный мельхиоровый прибор для бритья, но осторожно, по-своему обоснованно, он высказывается против изменения быта якутов, тунгусов, чукчей.

— Разве в чукотских ярангах можно ставить железные печки взамен жировых ламп? Всем известно: она слишком быстро высушивает шкуры, и яранга трескается. Также и чуждая культура в тайге. Она подобна палящей печке в яранге…

Он, бреющийся и чистый, высказывается против больницы, которая «изнеживает людей», против мыла, «ведущего к простуде». Он, побывавший на шхунах Свэнсона, рослый и сытый, зовет свой народ назад, к феодализму, к трахоме, в прошлые столетия…

Только против спирта не высказывается молодой Трахалев. Понятно. На ящик жидкого безумия еще недавно меняли двести, четыреста, пятьсот оленей, за бутылку отдавали лису. На спирте, на нищете тунгусов выросло огромное богатство Громовых.

Голыми руками князьков не возьмешь. В тайге есть феодалы из молодых с высшим образованием.

Они впитали культуру, не растеряв и крохи дедовских заветов. Теперь они умелые дирижеры, генштабисты княжеских совещаний.

Феодалы еще не потеряли силы, но власть уходит из их рук с пугающей их быстротой, с каждым новым тунгусом — партийцем, комсомольцем, пионером, с каждой тысячей белок, сданных Госторгу, с очередным приемом в больнице культбазы. Быт взрывается изнутри…

Советизация проходит вместе с продвижением нацменов на руководящие посты. Тунгусы и якуты в совучреждениях, кооперации, АКО, Цветмете, отряд пионеров-школьников культбазы — все это только начало, но одновременно и серьезные победы.

Максим Горький писал недавно о громадной воспитательной работе пограничников. Нагаевский контрольный пункт — живая иллюстрация к статьям Горького. Пункт соперничает с культбазой и даже имеет преимущество перед нею. База стационарна, пограничники же полосуют тайгу на нартах за сотни километров.

Нагаевские пограничники первые начали вовлечение тунгусов в партию, первые добились передачи лучших плесов на реках Армань, Тауй, Магадан для тунгусской бедноты и рыболовных артелей.

Недалеко от бухты есть летний пост пограничников, слаженный из жердей и рогож. Он известен, этот рогожный шалаш, за Яблоновым хребтом. Здесь совет, дружеская беседа, книги, всегда горячий самовар.

Пусть знает Осоавиахим: тауйские пограничники, проведя стрельбы в тайге, присоединили к семи миллионам десять тунгусов, призовых стрелков из самой отчаянной голодраной бедноты.

Зимой за двести — триста верст тунгусы приезжают в казарму чаевничать.

Разве это не признак хорошей прочной дружбы?

И еще.

Красноармейцы сагитировали сорокапятилетнего тунгуса сходить в баню. Он разделся и захохотал, увидя, что вода льется из кранов. Сначала тунгус осторожно вымыл только лицо и руки, затем намылился и просидел в бане четыре часа.

Первой постройкой, за которую он взялся в наслеге, была баня с кранами, которые распоряжаются до смешного послушной водой.

И вот последние кунгасы с рельсами и овсом отходят от «Днепростроя». Он стал неожиданно высок, красная полоса у воды поднялась на этаж, лопасти винта торчат наружу.

Лебедки урчат осторожно. Грузят на борт цинготных.

Это расплата, цена пренебрежению к физической работе, цена головотяпству в снабжении в суровых условиях Севера.

…По темной стеклянной воде мы выходим в огромные, до синевы темно-зеленые ворота бухты навстречу холодному рыжему солнцу, волне и ветру.

Идем мимо сбегающей к берегам пустынной тайги. Коршуны неподвижно висят над ней. Она молчалива. Она скалит каменные зубы.

Она ждет нашей близкой атаки.

1931

Сюда, дружище! Ты долго ждал? Да, мы застряли в Мытищах. Электропоезда вправе обгонять запоздавший почтовый. Что нового в Москве? Рассказывай. Выкладывай подробно. Нет, подожди. Ты выходной? Тогда возьмем извозчика, и ты покажешь мне Москву, как самому недоверчивому интуристу.

Не удивляйся. Я не был здесь девять лет. Помнишь, как в 1922 году наш эшелон прибыл из Харькова на Курский вокзал? Мы шли из теплушек в обязательные бани. Казалось, после фронта Москва спятила с ума. На Кузнецком — в витринах пирожные, хари в котиковых шапках. По вокзалам — тиф, бредовые ночлежки. Мы с тобой ночевали тогда в Спасских казармах. Ложились в шинелях, в шапках, сверху накрывались матрацами. В окнах была фанера. Политруки читали при свечках.

…Извозчик! Извозчик! Что они у вас, умерли, что ли? Какое такси? Ну, друг, машина не для нас. Я лучше извозчиком. Дешевле? — тебе виднее. Товарищ шофер, везите нас в центр.

Товарищ шофер, немного медленнее. Этот дом похож на корабль. А за ним что? По-прежнему Ермаковка. Клоповник за гривенник. Ты смеешься? Ну почем я знаю, что здесь трест. Это новый трамвай? Целый поезд. Висят, однако, по-прежнему. А это что за вышки? На Мясницкой нефть нашли? Ах да, метрополитен. В 1922 году о нем и не заикались. Булыжника и того не имели.

Стеклянное здание — это Госторг. Позволь, а что здесь было раньше? Пустырь или церковь? Не помнишь? Я тоже.

— Тише, товарищ шофер. Бензин дешевле овса. Помнишь, здесь висели подряд плакаты Помгола, Крестьянин в белой рубахе поднял руки. У ног бьется на ветру единственный колос. Тогда мы с тобой участвовали в изъятии церковных ценностей. Замоскворечье. Истерички обоего пола на паперти. Проповедники из охотских лабазов. Тогда тебе щеку стеклом рассекли.

Ты улыбаешься… Ты говоришь, ничего особенного, растем понемногу. Но взгляни наверх. Мне кажется, выросли даже старые дома. Здесь определенно было два этажа. Неужели асфальт до самой Лубянки? Куда же делись фонтан и ворота? Автобус впереди нас, конечно, амовский. А помнишь, в 1923 году Московский Совет купил три английских «Лейланда»? Ведь первые дни они полупустыми ходили.

Уже Свердловская. Не спешите, товарищ шофер. Почему так светло? Ну, Петровка все та же. Помнишь, ЦИТ был какой-то облезлый. Позволь, разве это Рахмановский? Я сюда полгода ходил, ждал вызова на работу. Придешь с утра — у окошка хвостище до двери. В кармане 200 тысяч, а на порцию жареной колбасы не хватает. Дико вспомнить. Такой заводище, как «Динамо», был загружен на 75 процентов своей мощности.

Товарищ шофер, сверните на Садовое кольцо.

Здесь скверы. Почему же так тихо на площади? Где Сухаревка — пестрое знамя спекуляции, отдушина торговой предприимчивости? Где полотняные палатки, обрывки бумаги, рев и свистки, жаровни на тротуарах, шепоток: «Даю — беру червонцы»? Ты говоришь, будет стадион… Наконец-то! Ты забыл, как мы оба болели НЭПониманием. Рынки… Они пакостили город. Они вываливали свои животы на площади, загромождали и отравляли Москву. «Нэпман» — словечко-то и десятка лет не выжило.