Аркадий Первенцев - Испытание

Он опустился возле нее, взял ее руку. Она осторожно высвободила ее, взяла его руку и положила на валик.

— Вам не бывает скучно, Богдан Петрович?

— Не думал над этим, — сказал он суховато, — работа.

Она погладила его руку и лукаво заглянула ему в глаза.

— А я знаю, почему вы вдруг надулись. Не надо, Богдан Петрович, дуться. Ведь вы хороший... Помните, тогда я как дура прилетела к вам с носилками? Мне вот хочется сейчас сделать подвиг, большой, красивый. Быть героиней. И вот увидеть — как тогда будут ко мне относиться. Вероятно, тогда я умру, как женщина. Не правда ли? Я прожила с мужем всего шесть месяцев. Тот военный, наш калькулятор, ухаживал за мной, целовал мне руки и все. Я на него иногда кричала. Вот на вас нельзя кричать, вы такой большой, сильный, — она засмеялась, погладила его руку. — Как все странно получается, Богдан Петрович! У вас хорошая жена. Замечательная она женщина. Какая она счастливая! Каждому свое счастье. Как вы относитесь ко мне?

— К вам?

— Ко мне. Только откровенно.

— Вы мне нравитесь, — смущенно произнес Богдан. — Вы хорошая.

...Богдан несколько помедлил, вглядываясь в опущенные ее ресницы, от которых вниз падала легкая тень.

— Дома я привык к семье, Виктория... Я возвращался домой и находил полное успокоение, радость. Вот сегодня мне было тяжело войти в эту пустую, заброшенную квартиру. Я внезапно почувствовал себя тоже вот таким же заброшенным, необитаемым...

Виктория слушала его внимательно, изредка понимающе кивая головой. Когда он замолк, она еще несколько секунд подождала, точно ожидал продолжения его мысли, потом подняла ресницы.

— Мне это очень понятно, Богдан Петрович. Я вас и представляла именно таким... большим и чистым. Поэтому мне казалось, что я вас боюсь... Если вас не раздражает мое присутствие, если только это в какой-то мере может заменить вам присутствие вашей жены, Вали, я буду... счастлива. Я тоже живу в пустой и страшной квартире, тоже одинока... — она встряхнула волосами, — а вы знаете, мне хочется кушать.

Она сказала это так необыкновенно просто, что Богдану неожиданно стало легко с ней и даже весело.

— Мне больше ничего не нужно... Лишь бы вам было приятно. После отъезда Вали вам ведь скучно. Никакая работа не заменит женскую ласку, что бы там ни говорили. Мне хочется кушать, — сказала она просто, — хочется кушать.

— У меня что-то должно быть в буфете. Правда, последнее время я здесь не живу, но, вероятно, что-нибудь обнаружится.

— Я сама буду хозяйничать, Богдан Петрович.

Она подошла к буфету, открыла дверку, приподнялась на цыпочках, рассматривая, что имеется на верхних полках.

Вскоре на столе очутились коробка сардин, сыр, сморщенный лимон и сухая колбаса. Богдан достал бутылку вина, звучно откупорил ее.

— У нас будет пир, — сказала Виктория, — вы не браните меня?

— Нисколько. Мне приятно, что вы у меня в гостях. Вы такая милая.

— А все же я хорошая? — спросила она вызывающе.

— Хорошая.

— Ну, не будем больше ни о чем думать. Может быть, с большой радостью будем вспоминать этот пир.

Она выпила бокал вина, отставила его, задумалась. Потом встряхнула волосами, засмеялась.

— У меня уже кружится голова. Я больше не буду пить.

— Больше и не надо.

— И не буду, — она умостилась с ногами на диван, погладила пальцем каблучки, — вот если бы кто-нибудь зашел сюда, Богдан Петрович, никогда бы не подумал, что можно так сидеть вдвоем, просто так...

— Пожалуй, вы правы, Виктория. Зачастую даже жалеешь, что оканчивается все просто так. — Он задумался, она погладила его руку, и он принял это как должное, как хорошо знакомое, родное, — так делала Валя. Он продолжал в прежней задумчивости. — Вот сегодняшнее короткое письмо одной, казалось бы, давно забытой женщины. Лиза... Она появилась возле меня в такое время, когда так нужна была женская ласка, прикосновение легких пальцев. Я тогда очень страдал физически. Я не мог почти сам ходить. Просить костыли, или кататься на тележке — стыдно. Она пришла и помогла мне. И сейчас я вспоминаю свои страдания и непременно ее. Хорошо вспоминаю, и храню ее облик в своем сердце. А вот я не узнал ее ближе. Мы не были близки, Виктория. Только на прощание я поцеловал ее. И после жалел, что так коротка была эта встреча. И она, очевидно, полюбила меня тогда за... несчастье. Ведь странно, когда такой огромный детина корчится от боли...

— Я бы тоже поступила так, как она, — сказала Виктория, — я бы непременно ухаживала бы за вами, исполняла всякие ваши желания... бегала бы за лимонадом, апельсинами, цветами...

— Следовательно, вы тоже хорошая.

— Может быть, — сказала она, задумавшись, — но только по отношению к вам... хорошая не к каждому, Богдан... Петрович...

Он повернул кисть руки, и на его ладонь она положила свою маленькую, слегка подрагивавшую руку. Он сжал ее сильно-сильно... Она прикусила губу и полузакрыла глаза. Снова тень от ресниц упала на ее щеки. Богдан разжал пальцы и долго сидел, не шелохнувшись, наблюдая еле заметное подрагивание ее губ.

— Вы хорошая, Виктория, — как-то выдохнул он и осторожно, боясь оскорбить ее, поцеловал ее волосы....

...Она ушла как-то незаметно. Неясные блики света стояли в комнате. На столе светилась недопитая бутылка и наполненный вином бокал. Ее не было, но в комнате остались ее манящие запахи, какие-то особые духи — неизвестные ему.

Резко позвонил телефон. Дубенко взял трубку, заметил, что на ней густо осела пыль, брезгливо поднес к уху.

— Слушаю... Николай? Уже половина седьмого? Ты разыскивал меня? Да, я немного вздремнул, Коля. Неожиданно попал к себе. Сейчас приеду. Хриплый голос? Все в порядке. Вполне здоров, Николай.

Трунов принял Дубенко в одной из комнат штаба. Они сидели на диване, шуршащем накрахмаленным чехлом. На полу лежал афганский ковер с пышной бахромой, на стене, напротив, висела картина «Тильзитский мир». Император Александр шел на пакетботе к островку Немана для переговоров с коварным завоевателем Европы.

Николай был в новеньком кителе, тщательно вычищенных сапогах, выбрит и даже надушен. Богдану стало стыдно за себя. Он обнаружил — брюки вздулись на коленях колоколами, туфли в грязи, рубашка не первой свежести, на шляпе пятна от автола.

— Что хорошего, Богдан? — спросил Николай.

— Хорошего мало, Николай.

— Вижу по обмундированию.

— Заметил?

— Ну, как же. Привычка, в армии служу. На гражданской грязный костюм — признак деловитости.

— Ты не очень, — шутливо огрызнулся Дубенко, — генерал может командовать, были бы только телефоны под рукой, а наш брат, производственник, лезь в каждую дырку.

Трунов внимательно приглядывался к нему.

— Ты сегодня мне что-то не нравишься, Богдан. Лицо бледное, помятое. Так нельзя зарабатываться.