Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

На базе были все в сборе. Геодезия, которая всех опередила. Люди из второй партии с начальником. Два местных специалиста, похожих, как братья: спортивно–сухощавые, притушенный поволокой взор, иссиня–черные щеки. Знатоки троп и падей, друзья, — впрочем, в институтах и центрах знали работу лишь одного — о складчатости куэст, о габбро–диоритах и гнейсах, протерозойских свитах, разорванных сбросами. Одинаково крепкие рукопожатия маленькой ладони. Так, сразу не определишь, кто же из них «тот», а кто лишь спутник его. Два Аякса.

Павел Грачихин, студент, в свитере — то ли английской шерсти редкостного оттенка золы, то ли попросту как тряпка, в семи потах измызганная… Однако прошелся, длинным, плывущим шагом, покачиваясь на шагу, основательно, без дураков, ступая тяжелыми башмаками, и тоже понятно: будет ломовая лошадь, не новичок, в переделках не подведет!

— Отлично, отлично.

— А за вами, Сергей Павлович, дома соскучиться уже успели.

Начальник партии, Пантелеймон Хабарда (как он сам представлялся), плотный, осанистый, румянолицый, совсем беловолосый, подал, не торопясь, бумажную пачечку и, откинув шарообразную, без шеи, голову, хохотнул удивительно тоненько.

Длиннейшая телеграмма со множеством слов, две покороче, еще голубоватый конверт, надписанный знакомым бисерным почерком.

— Так я же чую, что никаких делов нет, нечего с ножом к горлу — Анна Никифоровна тревожится, — сказал Хабарда и опять хохотнул.

Впрочем, было все–таки что–то в этой пачечке, набравшейся за то недолгое время, что ездил в Москву, в министерство, затем, с заданием министерства, в Ленинград, — некая смутная помеха, зубчиком выскочившая.

Ну, хорошо — после. (Сунул в карман.) Перейдем к делу: как с приемкой оборудования? А с подготовкой местного транспорта?

«Козлики» — вездеходы, копи, выоки? Да вы устраивайтесь, устраивайтесь, — порядок, баклушей не били. Николай Анисимович у нас такой главковерх…

Отшутился: какое устройство, что за отдых, когда все равно знаешь, что под дверью будут бродить тигры и барсы на мягких лапах в страстном нетерпении, скоро ли перестанет нежить старые кости и удосужится проинформировать, с чем снизошел оттуда. — Сергей Павлович указал в потолок.

Так что лучше прямо начинать с дела.

Конечно, по правде, мог бы и отложить, ощутил усталость — третий выскочивший зубчик. Только тогда сразу пришлось бы, чуть останется один, приниматься за вот ато: приводить к знаменателю все сегодняшнее.

Рано, не готов, лучше после…

Хабарда помахал сложенными щепотью толстыми перстами — не переспоришь, сдаюсь!

— Знаю ведь, сделаешь по–своему. Сколько лет одной веревочкой!.. Но мы–то хороши: соловья баснями… Просим, Сергей Павлович, давай умывайся и что там — да и к столу. Позавтракаем, перекусим.

С наслаждением стоял, фыркал, плескался под душем — под горной, чистой, холодной, вкусной, сладкой водой. Побрился. Оделся, как любил, — совсем просто, «по–походному».

Сели за стол.

Зелень, белый свежерассольный сыр, тминно–душистые травки, влажная краснобокая редиска, холодная, в жирке, баранина — после лиловых винегретов, биточков, серо–бурых кофеев гостиничных буфетов. Молоко, которому пастеризованные бутылки не родственницы и не однофамильцы.

И сразу — развернули схемы, прикнопили структурные карты с убористо вписанными легендами. Итог полевого лета, институтской зимы — и стартовый рубеж.

Два года назад поисковые группы установили бесспорную перспективность района.

Тем удивительнее, что в прошлом году долгое время все шло бесплодно. Маршруты трудны, высоты отвесны, обвалы срывались в лощины, урочища засыпаны каменными осыпями. Несомненнейшие аналогии разрешались пустышкой: цель ускользала. Руду нашли упакованной в кристаллических сланцах, переслоенных туфами. Обычного, гидротермального происхождения: горячие воды, зарождаясь в магмах, насыщались некогда их веществом, и след их подземного движения восходил жилой по древней расселине, перекрученной, сплющенной, словно раздробленной исполинским молотом за миллионы лет.

Руда была небогатой, требовала обогащения. Жилы не заполняла, рудные столбы, гнезда, разбрызганные вкрапления полностью оконтурить не удалось. Свинец. Немного пироморфита, в основном — галенит с малой примазкой серебра. И при всем том твердая уверенность, что это не конец. Не может быть конец…

Круторогий тур сперва близко не подпускал к себе: две недели он кружил возле человеческого островка. Стар, хром, с большой плешиной между гранеными рогами. Лысый тур. Любопытен. Изваянием со скалы вникал в людскую маету. Никогда не слыхивали ни о чем подобном! Наш домашний тур. Тусклым утром раскатились выстрелы — эхо играло ими в мяч. Кинулись пятеро, с ними начальник, Сергей Павлович. Карабкаясь, опередили браконьеров. Лысый тур, не боящийся людей, лежал, сбитый в хромоногом прыжке, подвернув назад рогатую голову с остекленелыми глазами, так и не поверив, что стреляли в него. На мокром изломе камня, куда стукнули копытца, кровянился пираргирит, редкая, редчайшая руда серебра! Крапинки, зерна тут, пятнышки там — где–то совсем рядом рудное тело.

— Очень серьезно отнеслись! Принимали так, что ваш покорный слуга почувствовал себя балериной. Спрашивают, в частных беседах, понятно: «Ведь возможны и спутники: серебряный блеск?..» Конечно! И самородное серебро. Все возможно. Шкура неубитого медведя. Векселей не даю… Но решения, сообщают, уже подписаны. Объем работ, грубо, удваивается. В отряд влиты новые группы специалистов. Щедро разнаряжено оборудование, о таком мы с вами и не мечтали. Разумеется, вертолет, — тут, не сомневаюсь, сработали горячие мольбы Пантелеймона Хабарды. А прошлогодний хомут? Тоже на нашей холке. Картирование, оценка запасов галенита — само собой. Словом, балерина — заманчиво, почетно, недреманное око министра, — но вот как еще спляшем Лебединое–то озеро!..

Ни в письме ни в телеграммах Анны Никифоровны не содержалось чрезвычайностей, да и откуда? Отсутствовал еще недолго, звонил домой.

Только повторные вопросы, вдогонку, о том самом, о чем говорили, повторные просьбы о подробностях.

И в этом, и в почти хронометрическом, час за часом, письменном отчете, куда ходила, что делала, подчеркивающем незаконность одинокого ее времени, как налетевшего несчастья, и в прервавшем шуточный рассказ тревожном: хорошо ли перенес самолет (словно в первый раз, а не в сотый!), — во всем этом, или за всем этим Сергею Павловичу слышалось продолжение спора. Глухая борьба.

Началось исподволь, шло крещендо до отъезда. Хватит поездок, съедающих половину жизни. Неужели для них запретно то обычное, малое, естественное, что есть у дворничихи Анюты и у шумных и многолюдных соседей Кобеко, у всех, решительно у всех? Семья. Просто — семья. Холостые замашки, так и остался холостяком — разве не правда? Хорошо, был молод, но теперь, когда годы ушли?