Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

— Пойдем! Миша, уже… — Лена капризно тянет Синягина, ей надоело.

Но в это время раздается:

— Леночка! Домо–ой!

Это возвращается тетя Лёка, ходить ей долго нельзя, у нее дома маленький, а сейчас она идет и почти что поет, и, может, у нее внутри все поет, и так весело она кивает Болынинцову, Сергею Павловичу.

— Папа идет домой — ужинать, ужинать!

— Вот что. Возможности у меня ограничены, — говорит Сергей Павлович. — Техником вас — не имею оснований. Бурильщиком? — И тут он зачем–то выдержал паузу. — Вот что. Жду еще коллектора. Если в срок не приедет, посмотрим, чтб могу…

Неужели хотя бы на миг он почувствовал себя римским императором Титом, выполнившим свой урок ежедневного благотворения?

Прибывали люди. Техники, вычислители, геофизики.

Приходили грузы. Синягин смотрел, как вносили спальные мешки, связки синих надувных матрасов, свернутые палатки, разнокалиберные ящики — кубические, плоские, узкие, длинные, испещренные остережениями: «Осторожно!», «Верх», «Низ», «Не бросать», «Не кантовать», с трафаретками английскими, немецкими, финскими. Снимали с машин, вносили рабочие, подхватывали и все, кто случался на базе. Распоряжался, подхлестывая то грубоватой шуткой, то окриком, рукавом смахивая пот и грязь со скул, — человек, которого Синягин немного знал: местный, Струнин Николай Анисимович. Первым брался за тяжести. И всё — с видимым удовольствием, почти наслаждением.

А вокруг все менялось.

С каждым часом.

Махнуло, налетело крыло дождя, замедлило, отяжелело над городом. Теплый дождь долго бормотал в желобах, шепчущей пеленой задергивал незамещенные црост–ранства. Солнце сверкнуло под еще черным небом. Ослепительный свет на земле, резко отделенный от тяжелой тьмы низко над головой, зажег стекла окон и словно многоцветным огнем налил сияющие водоемы крыш. Невиданно блистал город, сказочно иллюминованный в праздничный канун!

Но, слой за слоем, истончался сумрак. Распались на летучие волокна нижние, порыжелые облака, похожие на глинистые намывы мутных потоков. За ними открылась ровная толща — она была уже не черной, а сине–голубой.

И на другое же утро все пошло–полетело!

По верблюжьему склону Муюксуна, где две с половиной тысячи лет дожидался заступа археолога мертвый город, кто–то ночью раскидал блекло–зеленые шапки. Зацвел молочай! Травянистые плоские букетики, в каждом цветочке коричневая сердцевинка. Разве поверишь потом, глядя на неживую жилистость стеблей с жесткосизыми колюче–острыми листьями, в возможность такого чуда!

На кладбище, в уголке, где приютилось несколько могил, как говорили — погибших альпинистов, воздвигала сквозные куполки и зонтики трава с горячим укропным запахом в полдень.

Казалось, положи голову на землю, замри — и ощутишь шепот, шелест, шорох отброшенных песчинок, увидишь мгновенное явление буравящих почву ростков в острых шишаках, и как, раскидывая руки, лопаются почки, распрямляются побеги, лиловые от напирающей силы, крючком, штопором скрученные — будто боксеры в стойке перед боем. Шушуканье, движенье ввысь, вбок, марш и топот победоносных армий!..

Нельзя было уследить, когда именно стала укрывать ветви светло–лакированная, плотно присаженная, пахучая листва, а цвет тонул в ней, спадал, разлетаясь тысячами долек–лепестков…

Валентинов все–таки прилетел.

Ранним утром отыскал Грачихина, и тот сам повел его к Болынинцову.

Валентинов извинился за опоздание, хотя, в сущности, к чему он опоздал? Извинялся он, произнося все необходимые слова, смотря в глаза так, что становилось очевидно — просить прощения ему не в чем и поступил он наилучшим образом. Воспользовался консультацией — назвал двух известнейших специалистов, один, кстати, просил передать письмо, вот оно. Поднял материал в книгохранилищах. Поработал в коллекциях музея. Разумеется, несколько раз бывал в министерстве, таких–то (фамилии) работников аппарата коротко знает (по большей части оказались — женщины), они охотно поделились информацией.

— Я люблю так: пусть даже я мельчайшая сошка, но картина должна быть мне ясна. И для себя тогда сумею больше взять, и свой сошкин урок аккуратней выполню. Я не прав?

Отчего же не прав? Вполне скромно, уважительно. Грачихин не отрывал от друга восторженных голубых, как выцветший ситчик, глубоко сидящих (вот и выглядели они обычно хмурыми) глаз. Глаза же друга были очень светлой воды, прозрачно–зеленоватые, смотрел он прямо на собеседника; короткий прямой нос, твердый подбородок; по лицу иногда скользила улыбка. Был он выше Павла, но уже в плечах, никаких замызганных свитеров, гибок в талии, и ничего стиляжного, гладкая волна бронзовых волос.

— Отлично-с. Я ждал вас неделю назад. Вы не потрудились поставить в известность.

— Я искуплю. — И опять лицо Геннадия тронула улыбка. — Уверяю вас, больше не найдется причин для недовольства мною.

— Место занято. Но место занято. Занято!

Сам не до конца понимая, откуда это решение, которого не было еще в начале разговора, ощущая зыбкость поводов, шаткость права, он повторил одно и то же трижды, ненужно повышая тон, распаляя себя. Рудольф Валентино!

— Не усвоил, Сергей Павлович, — очень мягко ответил Геннадий, ни с чем не споря, без тени возмущения. — Мне обратно?

Болыпинцов, сразу остыв, помотал головой:

— Не глупите. Приметесь за другое. Мы один коллектив. Начинать надо с того, чтобы ничего не чураться. Наполеон говорил, что в армии нет дела, какого он не сумел бы сделать собственными руками. Читали вы много — прочтите биографию Карпинского. Электроды таскать не заставлю, но… Человек вы молодой — я в ваши годы…

— «В ваши годы»! Знакомая бодяга. Как ногу сунет в разношенную туфлю. Хоть бы один выдумал что пооригинальней. Свое бы.

— А дед сегодня с левой ноги и начал, не видишь? Обомнется. Я его освоил. Он и меня было прижал.

Чистейшая выдумка! И Павел отлично понимал отношение к себе начальника отряда. А Геннадий насквозь видел Павла.

— Слушай, друг, давай без перебора. Ты наблюдал когда, как я увлажняю свою тропу слезами? Нет? Так что ж ты…

— Я не про то. Ты молодец, Генка… Структуры и текстуры, интрузии, эффузии… Хадыженские свиты, гидротермальные, метасоматические… Кому хочешь нос утрешь. Цену тебе, знаю. Но ты скажи, не из–за одних же библиотек, роскошных напутствий наукообразных и министерских ты там приклеился? А?

— Что тебе известно? Лерка?

— А хотя бы.

— Отстал. Вымерла в плейстоцене. Превратилась в руководящую окаменелость второго семестра. Надо верить в дальнейшие успехи эволюционного процесса.

Грачихин присвистнул.

Он представил красотке со смеющимися глазами своего друга — как скульптор, отложив резец, торжественно сдергивает простыню с изваяния.