Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

— Смотри, атаман! Велика земля — умных голов на ней мало. Купцами и промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь: нами, Стро гановыми, Русь стоит!..

Дикие горы и церкви с крестами среди гор были нарисованы как бы в средоточии мира — между верблюдами Бухары, фарфоровыми башнями Китая, льдами Севера и гильдейским Западом. Рубежи мира сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.

Ермак слышал:

— Говорю самое сокровенное. Все разузнал о тебе, а теперь сам вижу. Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у него никакой нужды — да ничто не отуманит его взора. С высоты ои один зрит всю страну и неподкупно печется о ней! А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах. Аника Строганов, дед, бил челом, об этой пустой земле великому государю Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил города. Государеву казну податями наполнил.

Никита нагнулся к чертежу, глаза его горели.

— Смотри! Генуэзец, фрязин — тому ста лет еще нет — повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…

— Свет, говоришь? — перебил Ермак. — Новый Свет?! Нашел… Кто ж он, фрязин этот?

— А ты, атаман, — тихо сказал Никита, — ты подумай: что ж, и на Руси нет никого поотважнее Колумбуса, генуэзца?

Ермак следил за его тонким красивым пальцем.

— Что там? Ель частая… пуща…

— Царство Сибирское!

Ермак повторил:

— Сибирское царство…

— Слыхивал?

— Краем уха. Ты скажи: чье ж то царство?

— Русское! >— Никита ударил ребром ладони по чертежу. — Наше! А сидит там вор Кучум–царь, последыш Батыев.

И, как дядя на пиру, сказал торжественно:

— Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь–реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…

И развернул пергамент: «Дана грамота в Слободе лета 7082‑го [22] 1574 г. майя в 30‑й день. Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии».

На шнурке висела царская печать ярого воску.

— Пустошь, — сказал Ермак. — Место немерепое…

Он подумал, прикрыв глаза веками.

— Рухляди ищите? Нелюдье раздольное…

— Там соболь. Царский зверь..,.

— А может, не одного того чаете, а…

— Дорожку? — горячим шепотом подсказал Никита.

— Путь — еще дальше.

— А куда путь? Куда, думай, казак!

— Вон куда! — Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.

— Высоко взорлил! — все горячей, все быстрей зашептал Никита. — Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерз-* пет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь — в Великую Бухару.

— В Бухару!..

— Дивно тебе?

— А реками русскими? И через море Хвалынское?

— Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь петлястей. Верно и коротко — как я сказал. Мозгуй.

И как будто перевел разговор:

— К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп [23] В Лондон, в Любек, в Антверпен. . Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Дастся — имущему: господни слова. И все это, все — как в могиле, за басурманскими мечами… Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, про кого говорят: толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!..

Снова Ермак повторил:

— Сибирское царство.

Стукнули в дверь.

Донесся отдаленный гул пира.

В дверях стоял человек. Строганов поднялся.

— Прости, Ермак. То за мной. Время — что золото. Ты же на пиру потешься.

И сказал уже шутливо:

— А кто стережет Кучумово царство? Чудь заблудящая да гамалья–вогулишки.

Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной. Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на скрипучих петлях. Огонь светца застелился, как зловонным ветром пахнуло из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и потолку погреба, куда вступил Никита.

Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.

Сине–багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.

Палач ждал наготове.

— Падаль, — сказал Никита. — Где взял подметные листы беглого раба Афоньки Шешукова? Строгановы — сыроядцы, а? Душу выворочу! 6

Когда он поднялся назад в чертежную светелку, его уже ожидали Семен и Максим.

Трое Строгановых собрались в чертежной.

— Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? — ласково спросил Семен.

Никита налил себе холодного чаю.

— Что, без меня вольнее?

— Не дури! Общие дела сообща делаем.

— С атаманом–вором, — вставил Максим, — дело важнее всего.

Скучающим голосом он стал перечислять:

— Страховит. Лицо как в машкере. Волос подсекает коротко — как мних. Шох, все огни прошел. Взор — подколодный. Черемпс аль цыган?

Он запел:

— Мы игрецы, — усмехнулся Никита, давши Максиму пропеть. — Строгановы от века игрецы.

— Как бы не проиграться, братец. Черта в дом — не вышибешь лбом. Прыток ты.

— Я? Да что ж, я один разве? А ты? Аль уж вы вместе с дядей сплавить меня по Чусовой собрались?

— Что ты, голубчик, очнись, соколик. Ты же не тесина, чтоб тебя сплавлять по Чусовой. А только ты и на вепря один ходишь, да вепри со страху другой дорожкой бегают. Вот и с атаманом в особицу пуще всех рассыпался.

— А царского гнева боишься, что призвал беглых воров, — нетерпеливо сказал Никита, — так землей закидай все, что в городишке нарыл против царского указу. Где руды неуказанные добываешь — зарой. Боюсь, ох боюсь, что и городишко–то придется тебе отдать воеводишкам.

— Вот ты ябеду и настрочи, — с той же скучающей, холодной издевкой ответил Максим. — Я те и научу как. На себя глядя. Все и выйдет в точности, что от тебя про нас с дядей слышим.

Никита передернул плечами.