Валентин Черных - Москва слезам не верит: сборник

— Все будет зависеть от здоровья следующего, — Людмила заметила, что Еровшин прикрыл глаза, значит, он не очень доволен поворотом в беседе, но надо было заканчивать. — К сожалению, я не гадалка, — вздохнула Людмила. — Но и гадалка бы сказала, что всех нас ждут большие перемены.

Когда министерская пара ушла в купе, Людмила спросила у Еровшина:

— Я ничего лишнего не брякнула?

— Ты замечательно вела свою партию, — похвалил ее Еровшин.

— Вот видишь, я бы была замечательной генеральшей.

— Ты и так генеральша, — улыбнулся Еровшин, — если девятнадцать лет живешь с генералом.

— Послушай, еще до знакомства с тобой я дружила с курсантом военного училища. Он был на последнем курсе. Значит, прошло почти двадцать лет. В каком он может быть сейчас звании?

— Смотря в каком роде войск. Летчики, ракетчики за двадцать лет службы уже генералы.

— А из пограничников?

— Это наши войска. Подполковник, полковник…

Наверное, все-таки я неверную установку с самого начала взяла, подумала Людмила, вот и получилось, что всю жизнь около кого-то, а не вместе.

— О прожитой жизни думаешь? — усмехнулся Еровшин. Людмила знала его способность угадывать ее мысли. — Ни о чем не жалей. Ты немногое могла изменить. Все запрограммировано. Помнишь, я тебе говорил — все записано в генах. Я каждый день иду мимо детского сада и всегда смотрю: вот мальчики лет пяти отнимают друг у друга игрушку. Один отбирает, другой отдает, а силы у них равные. И во взрослой жизни один будет отбирать, другой отдавать. Я смотрю и понимаю: эта кокетка, эта трудолюбивая мать, эта общественница.

— А я кто?

— Ты красавица. Таких, как ты, всегда хотят, но на таких побаиваются жениться.

— Не такая уж я и красавица, — не согласилась Людмила, — скорее, сексуальная. Меня хотят, а я уступаю, а надо, наверное, посопротивляться. Ну, чего уж теперь, будем так доживать.

— Ты еще можешь начать абсолютно новую жизнь. И я боюсь, что тогда я тебя потеряю.

— Не боись, — успокоила Людмила. — Я тебя никогда не брошу.

— Даже если я выйду на пенсию?

— А что изменится-то? Как будто мы ходим с тобой по гостям, по театрам? По театрам, правда, ходим, — поправилась Людмила. — Знаешь, что меня только раздражает? Я ничего про тебя не знаю.

— Такая у меня работа, — объяснил Еровшин.

— Да не надо мне про работу! Я про тебя хочу знать. Ну, подарки даришь, а вообще-то я с тобой, как с пришельцем из космоса. Откуда ты, каким ты был мальчиком? Я даже не знаю, был ли ты на фронте, по годам вроде бы должен и повоевать. Ну, расскажи о себе хоть что-нибудь!

— Что тебе рассказать? — задумался Еровшин. — Родители мои немцы. Родился я в городе Энгельсе, в республике немцев Поволжья. Мой родной язык немецкий. Правда, я говорил по-немецки, слегка окая, как все волгари, потом пришлось это выправлять, ты ведь тоже вначале говорила как псковская, а теперь, как коренная москвичка, акаешь.

— А Еровшин — это псевдоним?

— Это фамилия моего отчима. После девятого класса я оказался в Германии, отчим мой был чекистом. Поступил в Берлинский университет. Потом меня взяли в армию и направили на фронт.

— В какую армию?

— В немецкую, разумеется. Я дослужился до обер-лейтенанта, то есть до старшего лейтенанта у них и до майора у нас.

— Так ты был шпионом?

— Я был разведчиком… Когда наши победили, постарался попасть в плен к американцам. Из Германии перебрался в Аргентину, где пробыл пять лет. Там я провалился.

— Тебя предали?

— Нет. Я уже начал работать на американцев, и они меня раскрыли.

— И ты сидел в тюрьме?

— Нет. Устроился матросом на судно, шедшее в Китай. В Шанхае сошел на берег и через трое суток был в Москве.

— Значит, этот фильм вроде бы про тебя?

— Я рассказал эту историю сценаристу. Он что-то взял, что-то придумал свое. Да таких историй, похожих на мою, довольно много.

— А те наши, что не провалились, так и продолжают жить за границей?

— Так и продолжают, — подтвердил Еровшин. — А немцы, которые попали к нам и которых мы не раскрыли, продолжают жить у нас.

— Неужели и такие еще есть? — поразилась Людмила.

— Конечно есть.

— То, что ты мне рассказал, я никогда и никому не расскажу. Клянусь! — пообещала Людмила.

— Лучше, конечно, не рассказывать, — согласился Еровшин. — Хотя в свое время мои портреты были напечатаны почти во всех газетах мира. Давай ложиться.

— Я наверху, если не возражаешь.

— Боишься, что свалюсь? — рассмеялся Еровшин.

— Боюсь, — призналась Людмила.

— Не бойся. — Еровшин показал на довольно высокую планку, которая даже при резком торможении не позволяла пассажиру вывалиться.

— Я раньше никогда таких вагонов не видела, — призналась Людмила.

— Их на весь Советский Союз осталось всего восемь штук. Раньше умели ценить комфорт. Когда я куда-нибудь еду, всегда заказываю билет в такой вагон.

— А если в поезде нет такого вагона?

— Тогда я не еду.

Когда Людмила проснулась утром, Еровшин уже брился почти бесшумной бритвой на батарейках. Людмила выпила чаю, закурила сигарету и задумалась. Поезд прибывал в Таллинн через полчаса, на перроне будет встречать режиссер. Он наверняка, когда привезет в гостиницу, захочет, чтобы она тут же легла с ним в постель.

— Ты о нем не думай, — подсказал Еровшин.

— О ком?

— О режиссере. Пусть думает он. Ему придется выкручиваться.

— Не поняла.

— Дело в том, что у него две семьи. Одна женщина еще с института — Женя, актриса, очень средненькая, он ее иногда снимает в маленьких ролях. Она родила ему сына. А когда он делал свою первую картину, в массовке снималась студентка. Короче, она родила от него двойню. Сейчас девочкам по десять лет. На первую половину экспедиции всегда приезжает первая жена с сыном. А вчера к нему приехала вторая жена с девочками.

Зачем же он приглашал меня на съемки, подумала Людмила.

— А он знает, что я сегодня приезжаю?

— Знает, если ты ему сообщила.

— Я не сообщала.

— Значит, не знает. Наверное, у него возникнут некоторые трудности. Сейчас в Таллинне с гостиницами трудно. Обычно заказывают, как минимум, за неделю.

Людмила представила, что она сидит в фойе гостиницы, свободных номеров, конечно, нет. Хорошо, если ее подселят к какой-нибудь ассистентке, а то просто поставят раскладушку. Что же будет делать режиссер?

— Мужская месть? — взглянула она на Еровшина.

— Ну, совсем крохотная, — улыбнулся Еровшин.

Режиссер ждал на перроне. Он увидел Людмилу, поздоровался с Еровшиным и вдруг сказал ему:

— Надо было предупредить, что вы вдвоем.

— Извините, но ведь вы приглашали Людмилу Ивановну. Я сам был тому свидетелем.

— С местами в гостинице какой-то кошмар. — Режиссер сморщился, будто съел что-то очень горькое. — Извините, мы вам не могли достать люкс, но одноместный номер — вполне хороший.