Геннадий Гор - Повести и рассказы (сборник)

Ланжеро не спалось. Он подошел к патефону и завел. Запела девушка. Парни проснулись. Кто-то из них запустил в него подушкой.

Придя с работы, Ланжеро разобрал патефон, оклеил внутри ящик. И голос девушки стал еще ярче, еще громче, еще ближе.

— Где же она? В Москве? Далеко ли Москва?

Зима в этом году застряла в тайге, весна опоздала на месяц, уж давно было пора зиме уходить, а она все сидела как наседка.

— Хоть бы ты, как будущий комиссар погоды, — обращались к Воробью лесорубы, — хоть бы ты ей намекнул.

Весна пришла внезапно вместе с летом, вместе с птицами.

Ночью лесорубы проснулись. Казалось, гремел гром. Этот гром был низко, где-то справа, не на небе, а на земле.

Лесорубы выскочили. Что-то рухнуло. Уж не гора ли? Те, что выбежали первыми, увидели, что с рекой творится что-то неладное. Река разорвала лед. Она выскочила из берегов и обрушилась на сопки.

— Что это с небом? — спросил кто-то из лесорубов.

Небо падало. Казалось, оно было уже не выше деревьев.

— Черт побери, да это гуси!

Гуси покрыли лес, луг, гору, садились на дома, чуть ли не на людей.

— Должно быть, летят на полуостров Шмидта, — сказал Омелькин, — говорят, там от птиц спасу нет.

Но вот стая гусей поднялась. От шума хлопающих крыльев не стало слышно реки.

Сверху открылось небо, снизу море. Утреннее солнце было закрыто гусями. Из лесу ветер принес запах талого снега и оживших деревьев.

Лесорубы вздохнули.

— Красота! — задумчиво сказал Воробей.

Весна пришла с теплом, но без солнца, не с юга, а с востока, весна пришла с дождями.

Случилось одно событие, не слишком приятное, почти беда.

— Беда эта поправимая, — говорил Воробей. — Ребята, все на ликвидацию прорыва! Река выкинула номер. Объявляю аврал.

От больших дождей земля осела, река поднялась. Все превратилось в болото: берег, лес, дорога; болото превратилось в озеро, в озере стояла гора, деревья торчали из воды.

— Вот и руби их!

— Погодка. Не дождь, а душ!

— В бога, в душу!

— Лодку дай нам. Без лодки к дереву не подступись.

— Я пароход вам выпишу по почте.

Кто шутил, а кто и хныкал, ворчал.

— Соловьи, чертово племя, нытики, спасай лес!

— А нас кто будет спасать?

Озеро становилось все шире и шире, оно подползало к поселку, слева — озеро, справа — река.

— А наверху море, — шутил Мишка Горбунов.

— Нет, болото, — возражал Кешка-моторист, — разве небо такое бывает?

— Нам не летать.

Уже многие дома, как птицы, сидели в воде.

— Ляжем здесь, — шутили лесорубы, — а проснемся где? Может быть, на Курильских островах.

— А наши острова в честь кого наименовать? Мы тоже островитяне.

— Острова имени Кольки Воробья.

— Что ж, — согласился Воробей. — Я не отказываюсь. Есть же Воробьевы горы, пусть будут Воробьевы острова.

Ребята отшучивались, валялись в постели, кое-кто притворялся спящим.

Среди них стоял Воробей в высоких резиновых сапогах, в шапке и с топором в руке.

— Что же, это в качестве воздействия? — показывали лесорубы на топор.

— Вставай! Вставай! Довольно отшучиваться. Прием устарелый, — тормошил комсомольцев Воробей. — Ну, выходи на субботник.

— Не выходи, а выплывай.

Лесорубы «выплыли», вышли все. Последним показался Омелькин. Лесорубы поеживались от сырости и от холода.

— Вспомните, когда мы ночевали у костра, жили в обледенелой палатке. Эй, веселей!

— Веселей не выходит.

— Что за сопливая весна. Весенняя осень.

— Осенняя весна.

— Что музыка! Как скрипка Чижова!

Чижов стоял тут же.

— Оркестр бы сюда!

Воробей засуетился.

— Даю слово, ребята, выпишу инструменты

— Скоро?

— На будущий год.

Все захохотали.

— Музыку бы, — не унимался Омелькин.

— Чижова! — крикнул кто-то.

— Чижов, тащи свою музыку. Используй момент.

Чижов сбегал за скрипкой. Он заиграл что-то, и до того грустное, до того не подходящее к случаю, что всем стало весело и смешно.

— Это он отпевает будущих утопленников.

Мишка Горбунов, так тот не выдержал, пустился в пляс в воде.

— Что, уже укачало? — сказали ему Прыгуновы. — Уже опрокинул, успел?

Солнце выскочило пугливо, как заяц, смешное, выскочило и скрылось опять.

— Даже солнце — и то побоялось твоей музыки, взгрустнуло.

— Друг, — сказал Чижову Воробей, — бросай скрипку, бери топор.

Лесорубы запели песню и пошли в тайгу с песней, как в бой.

В этот день ребята возвратились все в грязи, в траве, в листьях, словно были вылеплены из земли, из болота и кочек. В этот раз озеро было уничтожено, отведено, сброшено в долину.

Река ревела, стерва, злилась.

У Ланжеро ныли плечи сладко, сонно болели ноги, слипались веки. Спать, спать… До чего хорошо спать после такого дня!

Однажды вечером в пекарню ворвался Воробей.

— Идем! Идем! — сказал он Ланжеро.

Ланжеро стоял у стола с решетом в руках. Сеял муку.

— Решето-то здесь оставь. И фартук снимай. Там тебе фартук не понадобится.

Парень в белом фартуке стоял возле открытой печи, держа лопату, на лопате лежал хлеб.

— Куда? — спросил он. — Куда ты его зовешь? А кто месить тесто будет?

— Ладно, не слушай его, Ланжеро. Идем! Не пекаря же мы из тебя хотим сделать.

Парень в белом фартуке от неожиданности опешил.

— Как, ты от меня совсем его отбираешь? Хочешь меня без помощника оставить?

— Дам я тебе помощника.

— Кого?

— Омелькина.

— Да я… — парень выронил из рук лопату, — я решу себя. В квашне утоплюсь, в тесто себя запеку. Я хлебы вам сожгу. Я не знаю, что сделаю…

— За вредительство отдам под суд. За самоубийство выгоню из организации.

Парень в белом фартуке снял с табуретки кадку с тестом, фартуком смел с сиденья муку.

— Садись, — сказал он Воробью. — Пирожки испытай. Я сейчас пирожки по-новому делаю.

— Некогда. В другой раз. Идем, Ланжеро!

— Подожди. Я хотел сказать… Не бери от меня Ланжеро. Я его еще пирожному делу не воспитал. Повремени немножко. Дай передать человеку опыт.

— Омелькину передашь. Идем, Ланжеро.

Парень в белом фартуке, грустный, стоял в дверях.

Воробей оглянулся и крикнул весело парню:

— Насчет Омелькина не бойся. Не пошлю Омелькина. Другого…

Парень в белом фартуке крикнул им вслед:

— Ланжеро сам ко мне вернется. Правда, Ланжеро?

Воробей привел Ланжеро к завхозу.

— Слышь, Сапогов, — сказал Воробей, — выбери ему самого классного коня.

— Кого же ему дать? Разве гнедого?

— Дай гнедого.

Когда Ланжеро получил лошадь, он вспомнил Низюна. Ему дали лошадь с упряжью, с телегой. Ланжеро растерялся. Из домашних животных ему приходилось иметь дело только с собакой, ездить на собаках, кормить собак.

— Это тебе не сучка, — сказал ему завхоз, старообразный, бородатый парень, держа под уздцы коня, — это тебе не олень какой-то паршивый. Я тебе не клячу вручаю. На этом коне Воробей выдвинулся. Это его Гнедко. Смотри не сбей ему холку. Супонить будешь — щади. Ты забудь, что это животное. Это личный друг Воробья. Если что случится с ним, я тебе враг. Понял?