Геннадий Гор - Повести и рассказы (сборник)

С тех пор Ланжеро стал возчиком, возил лес.

— С конем совладаешь, — встретил его как-то Воробей, — я допущу тебя к машине. Это, так сказать, экзамен. Ну, езжай. Что стоишь? Езжай.

— Я так думаю, — сказал Ланжеро, — конь оленю брат. Он, должно быть, в лесах, как олень, бегал. Как он только дал себя человеку взять?

Воробей расхохотался.

— Чудак ты! Да нет такого зверя, что человеку бы не подчинился. Ну, езжай, некогда, езжай.

Конь, это тихое, покорное животное с длинной мордой, гиляку не нравился. Что из того, что он Гнедко? Собаки были лучше. Только не сдвинуть, не поднять столько собакам, сколько шутя вез на себе этот конь.

По ровной дороге везти бревна было не так трудно. Конь шел, колеса крутились, а рядом шел Ланжеро и смотрел по сторонам. Но ровной дороги был небольшой кусок — километра два, не больше. Дальше начинались бугры, горы, ямы, болото, пни. Конь то и дело останавливался.

— Tax! Tax! — кричал на него, как на собак, Ланжеро.

— Да не тах, тах, а но-о! Кричи ему: но-о! Он по-гиляцки не понимает. Понукай его! — советовали лесорубы.

Конь взбирался на гору, напряженно перебирая ногами. А тут, как на грех, попался навстречу бородатый парень, завхоз.

— Эх! — сказал он. — Замучил ты моего гнедого, навьючил. Кто же накладывает столько?

Ланжеро молчал.

Подняться на гору — это еще полбеды, тяжело спуститься. Гора ползла вниз, размокшая глина втягивала и не выпускала колеса. Конь поскользнулся и упал.

— Погубил ты мне коня, — сказал завхоз.

Гнедко лежал, подогнув под себя задние ноги и пытаясь подняться.

— Ну, что стал? — Перед Ланжеро стоял завхоз с таким видом, словно хотел его ударить. — Склад знаешь? Там меня конюхи ждут. Иди, отпусти за меня овес. Я за тебя свезу.

Ланжеро взглянул на завхоза и подумал: «Побриться бы ему надо, борода, как у айна. Такую бороду топором рубить — не отрубить».

— Ну, что уставился?

Ланжеро усмехнулся прямо в лицо этому человеку.

— Не выйдет, — сказал Ланжеро. Ему очень нравилось это слово: «не выйдет». Он слышал его от лесорубов.

— То есть как не выйдет?

— Сам справлюсь как-нибудь. Пожалуй.

— А я где? Думаешь, я буду спокойно смотреть на это убийство. Думаешь, я позволю… Думаешь, я…

— Ничего я не думаю.

Ланжеро распряг коня, помог ему встать. Завхоз схватил коня за недоуздок.

— Отдавай коня!

— Не отдам коня.

— То есть как не отдашь коня?

— Не отдам коня.

— Идем к Воробью.

— Идем!

У Воробья было какое-то заседание. Он вышел и засмеялся, увидя Гнедко и машущего руками, взволнованного завхоза.

— В двух словах, Сапогов, — сказал он, — я сейчас занят.

— В двух словах: погиб конь. Ты посмотри, что он сделал из коня.

— Короче, Сапогов. Я сейчас ухожу.

— Я тоже ухожу. Уволь меня, Воробей. Этому тунгусу…

— Это не тунгус, а гиляк.

— Этому гиляку на собаке ездить. Или отбери у него коня, или снимай меня с этого места, Воробей. Не могу я глядеть, как убивают коня. Не сойду я с этого места, Воробей, пока не возьмешь у него Гнедко. Я тебе клянусь, Воробей, ночью я у него украду коня. Убегу вместе с конем. Не могу допустить. Я в этого коня всю силу свою вложил, я счастье, может быть, свое из-за этого коня потерял. Пока я тут за этим конем ходил, там, на материке, у меня любимого человека увели…

Завхоз вытащил из кармана письмо.

— Вот, можешь сам прочесть. Я слезами обливался, читал. Пишет: «Если тебе дороже меня какая-то лошадь, то оставайся на Сахалине, а я ждать больше не могу, потому что нашла себе хорошего человека».

— Ну, а ты что ей ответил?

— Я ей телеграмму составил. «Стерва, — написал я ей, — дело не в коне, а тут находится моя честь. Я в коня свое здоровье вложил. Коня я строил, это мой участок. Я социализм строил, потому что в каждом деле… и так далее… Стерва…» — писал ей. Но телеграфист не принял от меня телеграммы. «Тебя, говорит, за нецензурные выражения, Сапогов, штрафовать надо. А еще завхоз!» А вечером меня взяло сомнение. Может, права она. Девушке тоже обидно — променял ее на коня. Не может же она понимать, что конь — это не просто конь, а участок социализма, что я свою задачу выполняю, строю этого коня. Вышел я на двор, взглянул я на коня, и на тебя, и на ребят, у которых тоже есть невесты, но которые оставили все и пришли сюда делать свое дело. «Нет, — сказал я себе, — прав ты, Сапогов, а не она. Нашла себе хорошего человека и пусть нюхается с ним, а Сапогов свое счастье еще найдет».

— Ладно, Сапогов. Мы это дело урегулируем. — Воробей, сказав это, подошел к Ланжеро. — Слышал? Понял?

— Ладно, — сказал Ланжеро. — Пусть берет коня.

— Нет, это не надо, Ланжеро. Вообще тебе объяснять не надо. Ты парень неглупый. Поймешь. А ты, Сапогов, не ерепенься. Конь для него экзамен. А экзаменовать будем мы с тобой. Поучи его, Сапогов.

Ланжеро стал другом Гнедко. У коня была сбита спина. Ланжеро вымыл ее светлой водой из ручья, смазал рану медвежьим салом. Он разорвал свою нижнюю рубашку и подложил ее под чересседельник. Свободное время он проводил с конем, не доверял конюхам, сам подбрасывал ему свежую траву, выбирал сено, выпрашивал для него овес.

Бревен было много. Иногда Ланжеро думал о том, зачем так много убивают деревьев. Неужели на свете так много людей, у которых нет домов?

Он думал о реке, которая несет бревна людям, о том, что здесь есть и им доставленные деревья, его труд и труд его коня. Он думал также о том, как он придет к людям, которые живут в новых домах, о том, как он поздоровается с ними и расскажет им о себе, а они скажут ему:

«Поживи, Ланжеро, в наших домах, это и твои дома».

И он ответит им:

«Ладно, хорошо. Я поживу у вас и пойду дальше. Туда, где еще не был. А вы, если будете проездом в нашем краю, заезжайте ко мне, поживете у нас, наши дома — это тоже и ваши дома».

А они скажут ему:

«Ладно, хорошо. Спасибо, Ланжеро. Мы к тебе заедем».

Иногда Ланжеро тянуло к морю, к реке, в лес, где с лиственницы прыгает белка прямо в стланик за кедровой шишкой, где нерпа вынырнула и плывет к камню, нерпа, отбившаяся от стада, заблудившаяся нерпа, из моря она заплыла в реку, из реки попала в ручей, она удивлена и испугана этим маленьким и пресным миром, ей тесно, она замутила ручей, разорила его и плывет обратно в реку.

Фыркнул соболь. Он нагнулся, посмотрел налево, направо и вскочил на валежник. Прыгая с пня на пень, с сучка на сучок, ни разу не коснувшись земли, не оставив следа, ничего, кроме легкого, почти неуловимого запаха, он прыгнул на обгорелую, убитую молнией лиственницу и скрылся. Здесь был его дом.

Эту ночь Ланжеро провел возле реки.

Он шел вверх по ее течению, окруженный тучей мошкары. Ветер принес ему запах песка, речных камней, запах реки. Где-то закричал олень. Ланжеро пошел в ту сторону, где был олень. Река делала изгиб, берег больше походил на берег озера, чем на берег речки; на берегу рос камыш. Олень едва ли мог почуять человека, ветер дул не в сторону оленя, а в сторону Ланжеро. Из-за камня Ланжеро увидел его темную фигуру: рога и бок на фоне светлевшей реки. Оленя беспокоила мошкара, он вошел в воду и шел дальше, вот он поплыл на середине реки, на поверхности были только рога, ноздри, уши, глаза. Олень закрыл от наслаждения глаза и фыркнул.