Геннадий Гор - Повести и рассказы (сборник)

Ланжеро ждал. Оленя несло. Он отфыркивался, мотал головой, брызгался.

Ланжеро где шел, где полз, он боялся только одного: оступиться. Олень мог услышать. Река стала мельче. Олень уже не плыл. Он брел. Отряхиваясь, он вышел.

Ланжеро выстрелил в него.

Утром лесорубы поздравили Ланжеро.

— Как же ты его приволок?

— Я его разрубил па части. Связывал, торопился. Не хотел вас будить.

— Это славно, — сказал Воробей.

— Главное, будет чем доктора угостить.

Ланжеро послали встретить этого доктора. Думали, что он приедет на моторной лодке. Ланжеро чуть не целый день просидел на берегу, всматриваясь и вслушиваясь: лодки не было. Возвращаясь в поселок, он увидел высокого человека, который только что вышел из лесу. Ланжеро его узнал.

— Доктор, — крикнул Ланжеро, — Иван Павлович?

— Да, я Иван, — сказал доктор, — не шуми!

Он, должно быть, не узнал Ланжеро.

— Угораздило, — ворчал доктор, — едва не перевернуло. Поломало руль-мотор. Послали со мной урода. Фарватера не знает, а суется. Я ему говорю: «Отдай лучше мне руль, а сам измеряй дно». Нет, шеста у меня не взял и руля не выпустил. Вот и сидит в лодке, сторожит вещи.

Доктор рассеянно взглянул на спутника.

— Послушайте, товарищ, нужно будет сходить помочь ему, а то он сдуру утопится.

— Ладно.

До поселка было далеко. Ланжеро всматривался в дорогого спутника. С тех пор как они расстались, доктор постарел, изменился, или потому, что Ланжеро вырос, доктор, казалось ему, даже стал ниже ростом.

От него по-прежнему пахло острыми, нездешними запахами. Когда-то доктор выручил его из большой беды, а сейчас они идут рядом как чужие.

— Доктор, — сказал Ланжеро тихо.

Доктор протер очки характерным докторским жестом.

— Что за чепуха! Неужто это ты, Ланжеро? Как ты сюда попал? Ну, как там у вас с заболеваниями?

— В стойбище?

— Нет, здесь.

Доктор был живое письмо. Разве можно заменить живого человека? Слова, отделившиеся от человека, — вот что такое письмо. Доктор прибыл из родных мест, из Нань-во.

Иван Павлович посмотрел на Ланжеро исподлобья, лукаво и усмехнулся.

— Низюна помнишь?

— Где забыть Низюна!

— Низюн тебя вспоминает. Над Низюном смеются. У Низюна жена сбежала: третья, младшая. Низюн чуть с горя себя не убил. Я ему сказал: «Живи, Низюн, неужели тебе двух жен мало?» — «Я, — говорит он, — в работники пошел бы к бывшему своему батраку Вакону, собак бы ему отдал, себя бы ему отдал, только возле нее быть, видеть ее. Лучше бы убил меня Вакон, зачем он у меня жену отобрал!»

— Хорошая была у него жена. Ну, а отец как мой живет, Водка?

— От него тебе привет. Чудак твой Водка. Он думает, что страна — что стойбище, пошел и встретил. «Ты, — сказал он, — непременно его увидишь». Я смеялся. Оказалось, старик-то прав.

Добравшись до леспромхоза, доктор собрал лесорубов.

— Ну что, — спросил доктор, — признавайтесь, вши есть?

— Вы бы что-нибудь свеженькое, — разочарованно сказали лесорубы.

— Есть и свеженькое, — сказал доктор.

Доктор, оказывается, привез с собой радиоприемник.

— Надо же вас чем-нибудь порадовать, робинзоны.

— Вы бы спирту лучше привезли.

— Это кто сказал?

— Это я сказал — спирту.

— Горбунов? Узнаю. Есть и спирт. Прививки будем делать. И сыворотка тоже есть.

— А порадуете чем?

В тот же день доктор, осматривая бараки, остановился, как нарочно, возле койки Мишки Горбунова.

— Это чья кровать? — спросил доктор, и только начал хвалить Мишку за чистоту, как на подушке показалась вошь.

— Ну, вот и порадовал, — сказал доктор.

Мишка стоял красный. А лесорубы смеялись, говоря, что доктор специально ехал, чтобы убить Мишкину вошь.

Мишка махнул рукой, словно желая отмахнуться.

— А у вас их не бывает? У кого их нет?

Доктор рассердился.

— Кто у вас тут рисует? — спросил он.

— Все мы художники, — ответили лесорубы. — От слова «гулять».

Доктор подозвал Ланжеро.

— Ты мне вошь изобрази и рядом с вошью его. Для вашей газеты. Только смотри, чтобы вошь получилась не больше его.

Ланжеро сел рисовать.

— Никогда я еще не рисовал такого маленького зверя. Медведя бы лучше меня попросили или нерпу, вот нерпу бы я нарисовал.

Когда Мишку Горбунова подвели к рисунку, Мишка удивился.

— Да это же не я, — сказал он и обрадовался. — Это Омелькин. Это же его нос. И ноги его.

— Ну, а вошь-то твоя, не отопрешься.

Лесорубы подходили посмотреть рисунок.

— В самом деле, Омелькин.

— Как же это получилось? Рисовал Мишку, а получился Омелькин. Как же это, Ланжеро?

Ланжеро посмотрел на Мишку и на Омелькина.

— Мишка мне друг, — сказал он, — зачем я буду обижать друга.

Для доктора затопили баню. Лесорубы знали, что Иван Павлович любит париться, дров не пожалели.

— В баню я один не пойду, — сказал Иван Павлович, — одному мыться скучно. Идемте и вы со мной. И ты, Ланжеро.

В бане Ланжеро долго стоял одетый среди голых, мялся. Он не привык, чтобы на него смотрело, на голого, столько людей.

Доктор разделся, налил в таз воды, сунул руку в кипяток и от удовольствия крякнул. Он велел принести бутылку пива, раскупорил ее. Ланжеро думал, что он будет пить, а он опрокинул бутылку над тазом и стал лить пиво в кипяток.

Из таза пошел пар.

Ланжеро подумал, что доктор хочет умилостивить горячую воду, принося в жертву ей пиво. Доктор намылил себя и начал себя бить.

— Ланжеро! — крикнул он. — Ну-ка, потри-ка мне спину, да покрепче.

Докторская спина была не такая, как другие, — широкая, большая, волосатая.

«Вот бы мне такую спину», — подумал Ланжеро.

В бане было шумно. Голые лесорубы, гремя тазами, окачивали друг друга кипятком, выбегали на ветер, даже не смыв с себя мыла, и возвращались.

Иван Павлович лежал на верхней полке и хлестал себя веником. Голос у него был густой, банный. Временами Ивана Павловича совсем не было видно в тумане, и откуда-то сверху слышался его голос, словно не доктор это был, а дух.

— Мылся я недавно в Охе, — рассказывал Иван Павлович, — баня там славная. Чистота. Этика. Никто не сдает своих вещей банщику. Все остается на месте. Город, доложу я вам, пятнадцать тысяч жителей, а на дверях ни одного замка. Я не знаю, для чего там существует угрозыск. Во всем городе ни одного вора, ни одного мошенника. Жил один жулик, да и того недавно похоронили… Эй, подкиньте-ка мне пару. До чего скупой народ пошел, живут в лесу, а жалеют дров… Возвращаюсь к Охе. Было время, когда там не хватало гвоздя. В кинематограф за билет платили гвоздями. Мальчишки что делали — ходили и вырывали гвозди из домов, из тротуаров, где увидят. Тротуары расползались. Жителей одолевала цинга. Женщины лысели. У молодых людей выпадали зубы, вылезали брови. У японцев на концессии свои болезни. Почти поголовно аппендицит. Приносят мне одного японца на операцию. Дело международное, я бы сказал — почти дипломатическое дело. А вдруг умрет у меня японец на столе.