Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— Врачи до последней секунды бьются, — тихо сказал он, — понимаете, до последней секунды, чтобы человек выжил… чтоб вырвать жизнь! — Он не удержался и добавил: — А не ревут, как телята.

Она всегда умела постоять за себя, но сейчас просто не замечала его грубостей.

— Понимаете, он начал задыхаться, синюшность на лице… Я сделала камфару, кордиамин, говорю сестре: «Кислород!», а она: «Ни капли нету…» О-ох! — замычала Ступина и, вскинув руки, несколько раз стукнула сжатыми кулаками по своему высокому, красивому лбу.

— Как это — нет ни капли? — снова взорвался Степняк. — А установка?

— Ну в том-то и дело, в том-то и дело… — слезы опять залили ее подурневшее лицо. — А почему же я так мучаюсь? Кто-то… не знаю, наша сестра или из хирургии… набирала подушку и плохо завернула кран. И весь кислород… весь вытек или ушел, ясно? А Сушкевич… ну, этот бухгалтер из третьей палаты… у него инфаркт передней и задней стенки, и мы его так выхаживали, так выхаживали! Господи, я сама около него три ночи сидела… Мы думали, самое страшное уже позади. Жена сегодня приходила, такая милая, тихонькая, говорит: «Только бы выжил, я ему работать не дам, я его за… за… за город увезу…» И я ее успокаивала: «Конечно, конечно за… за… город!» Им до серебряной свадьбы два месяца осталось, сын в институте. И вот все насмарку, кто-то плохо закрыл кран, и человек погибает… Понимаете, из-за плохо закрытого крана! Крана!..

Марлена в бессильной ярости повторяла «кран», «крана», колотя сжатыми кулачками по раковине, и Степняк понял: потрясена она не просто смертью, но тем, что эта уже отодвинутая, уже почти преодоленная смерть наступала из-за чьей-то равнодушной нерадивости. Разве он сам не приходил в такое же исступление, сталкиваясь с безответственностью и небрежностью? Он даже почувствовал себя виноватым за свой грубый тон и теперь хотел приободрить Марлену чем-нибудь, но не умел.

— Умойтесь, — посоветовал он. — Я пойду туда.

Третья палата была маленькая, двухкоечная, для особо тяжелых. Вторую занимал Горнуш, мастер закарпатской мебельной фабрики. Смуглый, худощавый, с мягкой улыбкой на застенчивом лице, он впервые приехал в Москву по вызову Московского совнархоза, заинтересовавшегося образцами гнутой мебели, которую прислала на промышленную выставку закарпатская фабрика. Когда-то, до прихода советской власти, Горнуш с отцом и старшим братом втроем делали эту мебель, и ее охотно раскупали во Львове, в Черновцах и в других городах Закарпатья. Все трое были люди скромные, работящие, но, как объяснял Горнуш, «до коммерции неспособные». Они сбывали свои легкие, изящные выгнутые стульчики и столики перекупщикам, и те хорошо наживались на мебели Горнушей.

Во время войны отец умер, брат женился еще в армии к уехал к жене, а Михась Горнуш, как он сам называл себя, поступил на открывшуюся мебельную фабрику и тоже обзавелся семьей.

Вызов в Москву был для него событием чрезвычайным и необыкновенно волнующим. Он считал, что в Москву ездят только очень значительные люди, и все боялся, как бы не вышло какой-то конфузной ошибки и как бы его попросту не отправили обратно. Но все оказалось в порядке: его хорошо принимали в той организации, от которой пришел вызов, и на московской мебельной фабрике, где он подробно объяснял солидным инженерам, как и из какого дерева надо изготовлять легкую гнутую мебель, какие процессы можно механизировать, а в промежутках между обсуждениями бегал в своем легком коротеньком пальтишке по Москве, стараясь как можно больше увидеть и запомнить. И добегался: простудившись, стыдливо перемогал несколько дней болезнь, пока соседи по гостиничному номеру, такие же командировочные, как он сам, не обратили внимания на его надрывный, сухой кашель, на запекшиеся губы и темно-красные, почти бурые пятна на щеках. Раздобыли градусник. Температура оказалась под сорок. Вызвали скорую помощь, и вот он, с двусторонним воспалением легких, очутился на больничной койке. Он и здесь конфузился, смущался, чувствуя себя в чем-то виноватым перед московскими товарищами, стесняясь тех забот, которые принес незнакомым людям, и грустя об оставшейся во Львове семье.

Сушкевич уже лежал в третьей палате, когда привезли Горнуша. Лознякова распорядилась положить их вместе, рассудив, что к Горнушу ходить некому, а сам он настолько мягкий и непритязательный человек, что Сушкевичу это обеспечит необходимый покой.

Сейчас Горнуш лежал на своей кровати, тихий и испуганный, с тоской поглядывая на хлопотавших возле Сушкевича людей.

Палата была маленькая, и Степняк, не входя, заглянул в приоткрытую дверь. Ему бросилась в глаза подушка с кислородом, которую держала тетя Глаша. Он невольно пробормотал вслух:

— Значит, есть кислород?

Лознякова, на секунду повернув бледное, усталое лицо, слабо махнула ему рукой и снова склонилась над постелью. Чернявая сестра Лизочка со шприцем в руках, очевидно, ожидала команды Юлии Даниловны. Пахло камфарой и эфиром.

— Илья Васильевич, помогите мне чуточку приподнять больного, — негромко сказала Лознякова, и Степняк шагнул в палату.

Они вдвоем завели руки под спину Сушкевича и очень бережно, ловко подтянули его вверх. Лицо Сушкевича было измученное, с тяжелыми тенями вокруг рта и глаз.

— Кислород! — все так же негромко сказала Лознякова, и Степняк опять отступил к двери, пропуская тетю Глашу с подушкой.

Сушкевич дышал коротко, прерывисто, и от удушья, которое мучило его, на лице проступал тот тоскливый страх, который столько раз Степняк видел на лицах умирающих и к которому никогда нельзя привыкнуть. Ему самому стало душно, но в этот момент кислород с легким шипением пошел по трубке, и Сушкевич начал дышать глубже.

Лознякова, не поднимая его вялой, почти безжизненной руки, вытянутой поверх одеяла, сосредоточенно считала пульс.

— Укол!

Лизочка бесшумно придвинулась к постели. Сразу острее запахло эфиром. Игла быстро, словно клюнув, вошла в тело человека.

— Сейчас станет легче, — наклоняясь к лицу Сушкевича, отчетливо сказала Юлия Даниловна.

Он медленно опустил и снова поднял веки в знак того, что слышит, понимает. Скорбная тень возле рта еще сгустилась. Тетя Глаша, приподняв кислородную подушку, осторожно надавливала на нее, помогая кислороду выходить в трубку, и подушка медленно худела, опадая на углах.

Неожиданно Сушкевич рванулся, пытаясь приподняться.

В глазах его соединились детская обида с величайшим недоумением, и так, с этими обиженными, широко раскрытыми, стекленеющими глазами, он стал валиться назад, на согнутую в локте маленькую руку Юлии Даниловны.

— Нет, тут ему все-таки слишком душно! — выпрямляясь, громко сказала Лознякова; лицо ее словно замкнулось в отчаянном напряжении. — Илья Васильевич, зайдите с изголовья. Выкатим кровать…