Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

Степняк присутствовал при этом первом разговоре с девушками, только что окончившими медицинское училище и присланными в больницу-новостройку. Все они смущенно жались друг к другу, все были очень молоды и даже одеты были почти одинаково: юбки с джемперами, модные туфельки без каблуков, стриженые, чуть разлохмаченные головки. Груздева выделялась тем, что в ее маленьких ушах болтались длинные агатовые серьги и такое же агатовое ожерелье несколько раз обвивало тоненькую шею. «Как ошейник!» — подумал Степняк.

— Брезгливы? — спросила тогда Юлия Даниловна.

— Да нет, крови не люблю! — ответила Груздева. — А в хирургии сплошная кровь, правда?

— А в терапии и рвота, и уход за неподвижно-лежачими, и…

— И все-таки лучше, чем кровь, — Груздева мотнула головой, и серьги ее закачались, как маятники.

Другие девушки молча слушали этот разговор.

— А почему вы пошли в медучилище?

Груздева чуть помедлила, потом с легким вызовом поглядела на Юлию Даниловну:

— Ну, вы же знаете, как это бывает… Окончила десять классов, надо о специальности подумать. Хорошо, у кого талант к пению или хоть к шитью. А я — бесталанная. Вот и пошла в медицинское…

— Жаль, — коротко отозвалась Лознякова.

Впрочем, вначале все шло гладко. Груздева работала не хуже других, — во всяком случае, на нее не жаловались. И вдруг, когда, казалось, уже все утряслось и вошло в привычную колею, одна из больных, выписываясь, зашла к Лозняковой.

— Не могу уйти, не сказав правды. Ваша сестра… эта, с длинными серьгами… чуть не отравила Федосееву из восьмой палаты.

— То есть как это — чуть не отравила?

— Дала ей нашатыря вместо хлористого кальция.

Юлия Даниловна даже не поверила сначала. У нашатырного спирта острый запах, который ни с чем нельзя спутать. А хлористый кальций бесцветен и запаха не имеет. Но оказалось, что именно запах и спас Федосееву. Груздева принесла ей лекарство и, хотя больная дремала, настойчиво потребовала, чтоб та немедленно выпила. Полусонная Федосеева послушно приподняла голову, но вдруг оттолкнула мензурку — ей ударил в нос запах нашатыря. Лекарство пролилось, Груздева накинулась на больную с упреками, но тут вмешались другие больные — такой запах не скроешь.

— Почему же Федосеева мне сама не сказала? — спросила Лознякова.

— Пожалела девчонку. Уж очень та испугалась, просила прощения, говорила, что главврач очень злой, непременно отдаст под суд. А у Федосеевой самой такая дочка — мать ей все кисели и компоты сберегает. Сама не пьет, «не хочется», говорит. А дочка прибежит на пять минут, выпьет кисель, да еще оговаривает: «Не так сладко, как надо…»

— Ну а вы почему молчали?

Женщина пожевала губами.

— Федосеева нас просила: не выдавайте, мол. Это ей, говорит, и без того урок на всю жизнь. Ну, я и впрямь думала — устрашится девчонка. А сегодня вышла в коридор и слышу, как она другой сестричке, чернявой такой, Лизой зовут, выговаривает: «Что это ты их балуешь? Сделала камфару — и все. Еще, говорит, грелки им носи! Барыни какие! Обойдутся и без грелок, подумаешь, не рассасывается…» А у меня у самой на левой руке просто каменные желваки от этой камфары. Вы сколько раз говорили: «После укола пусть поставят грелочку». Да разве у такой девки допросишься? На нашу жалость она небось надеется, а сама ни капельки больных не жалеет. Ну, я и решила — расскажу вам все по правде…

Всю эту историю Юлия Даниловна, проверив сначала в отделении, доложила на утренней пятиминутке врачей. Ее сообщение вызвало неожиданно острый разговор о врачебном призвании вообще. Груздеву никто не защищал, предоставив Степняку решать вопрос о ее дальнейшей работе. Но то, что Лознякова связывала случайность выбора профессии с полным отсутствием жалости к больным, задело многих.

— Это, извините, уважаемая Юлия Даниловна, дамские разговоры, — басовито настаивал Окунь. — Как прикажете понимать жалость? Вот, допустим, при осмотре молодой привлекательной особы женского пола я обнаруживаю опухоль грудной железы. Что же, из жалости умалчивать о моих предположениях? Или не делать радикальной операции? Или не настаивать на срочности хирургического вмешательства?

— Не путайте божий дар с яичницей! — тотчас зашумел Рыбаш. — То, о чем говорите вы, не жалость, а преступление. А Юлия Даниловна утверждает, что настоящий врач любит больного, сочувствует ему, влезает в его шкуру.

— Влезай не влезай, а на стол-то ложится он! — напомнил Окунь. — И вашему сочувствию грош цена, если вы его зарежете.

Гонтарь, сдернув свои очки, вскочил с места:

— П-почему неп-пременно «зарежете»? Товарищ Рыбаш иногда по два раза ночью прибегает к б-больному, к-которому сделал серьезную операцию. И б-больные это очень ценят!

— Товарищ Рыбаш холостяк и живет в десяти шагах от больницы, а у меня, к примеру, семья и квартира на другом конце города, — сказал Окунь. — К тому же ночью дежурит врач, и ночные визиты товарища Рыбаша довольно обидный акт недоверия для его коллег.

Рыбаш даже поперхнулся:

— Ну, знаете!

Приложив ладошки к высокому гладкому лбу, Марлена Георгиевна Ступина сказала несвойственным ей задумчивым тоном:

— Мы отклонились, перешли на личности, а суть не в этом. Я не согласна с Юлией Даниловной. Элемент случайности в выборе профессии и равнодушие к больному нельзя связывать. Сама я врачом стала почти случайно, — она смущенно усмехнулась, — но больные для меня… В общем, я о них много думаю. Особенно с тех пор, как начала работать в больнице, — честно призналась она.

— Очень, очень похвально! — Мезенцев поднялся, поглядывая на часы. — Кстати, о больных следует думать даже сейчас, когда завязалась эта увлекательная дискуссия, Пора начинать операционный день, товарищи: больные ждут и волнуются…

Он сделал ударение на последних словах, и Степняк сказал себе, что Мезенцев как всегда прав.

В конце рабочего дня Лознякова опять пришла к Илье Васильевичу.

— Все думаю об утреннем разговоре. Не устроить ли открытое партсобрание на тему «Призвание медика»?

Степняк довольно скептически относился к такого рода собраниям.

— А кого докладчиком?

— Без докладчика… Вот, как сегодня…

— Хотите пустить на самотек?

— Хочу душевного разговора. Пусть люди поговорят откровенно, как Ступина сегодня. И надо, чтобы весь наш «детский сад» присутствовал. И санитарки.

Степняк неуверенно спросил:

— А вы убеждены, что это не подорвет авторитета врачей?

Лознякова ответила необычно резко:

— Я убеждена в одном — воспитывать можно только правдой.

Потом заговорили о Груздевой. Тут Юлия Даниловна оказалась безжалостной: она требовала увольнения.

— Не слишком ли? — усомнился Степняк. — Можно вынести выговор. Она комсомолка? Можно обсудить на комсомольском собрании…