Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

Потом был год госпитальной жизни. Год, в течение которого ей пришлось привыкать ко многому. К мысли, что она осталась жить. К мысли, что никогда больше она не увидит смеющегося Женю Киреева и не услышит его голоса: «Вот побьем Гитлера…» К мысли, что в свои двадцать четыре года она, «первая красотка дивизии», непоправимо изувечена и изуродована.

В день, когда вся страна ликовала, празднуя победу, к спинке ее постели впервые прислонили легкие отполированные костыли. Под ободряющими, дружелюбными, сочувственными взглядами врачей, сестер, соседок по палате она попробовала в этот день подняться с постели. Она храбро уперлась костылями в пол и встала. Костыли немилосердно врезались под мышками, кружилась голова, и даже здоровая нога, которой она коснулась пола, не подчинялась ей. Самым страшным было то, что она отчетливо чувствовала отчаянную, оглушающую, мутящую сознание боль в отрезанной ступне, такую боль, какой не испытывала даже в первые дни перевязок.

— Не могу, не могу! — крикнула она и, выпустив костыли, рухнула на кровать.

Весь остаток дня и всю ночь она пролежала, отвернувшись к стенке, закутавшись с головой в одеяло, не отвечая на жалостливые вопросы соседок по палате.

Назавтра она снова попробовала встать. Так же давили и разъезжались костыли, так же не слушалась здоровая нога и так же дергало, кололо, жгло в несуществующей ступне. Но на этот раз Юленька не выпустила костылей. С перекошенным лицом, она стояла возле своей кровати и злым шепотом повторяла: «Не смейте жалеть меня! Не смейте!»

Через месяц она ходила на своих костылях по всему этажу, и костыли не разъезжались в разные стороны, и здоровая нога снова стала ее ногой, послушной, ловкой, удобной. Но боли в ампутированной ступне продолжались. Болел каждый из пяти несуществующих пальцев. Болела пятка. Это были такие боли, от которых желтели по-детски розовые щеки Юленьки и переносицу прорезали две глубокие, как шрамы, продольные морщинки. Юленька была врач. Она хорошо знала и природу этих болей, и то, что их можно погасить наркотиками, и их официальное, красиво звучащее название — фантомные боли. Фантом — призрак, так коротко и четко объясняла это слово энциклопедия. Значит, фантомные боли — призрачные боли. И в самом деле — разве может болеть то, чего нет у человека? Отрезанный палец, отрезанная ступня? Но Юленька Лознякова, врач, хирург фронтового медсанбата, отлично помнила, как истошно кричали от этих призрачных болей сильные молодые парни, умевшие молчаливо переносить и страх, и боль, и всю мучительную страду войны. Нет, призрачные боли оказывались настолько реальными, что терпеть их не умел никто.

— Как же вы-то справились? — тихо спросил Львовский.

Она испуганно взглянула на него. Значит, все это она вспоминала вслух? Значит, все-таки сдалась? Опять попалась на крючочек сочувствия?

Досадуя на самое себя, она попросила:

— Матвей Анисимович, забудем наш разговор. Не люблю, когда человек выворачивается наизнанку… Поверьте, что все это я рассказывала лишь однажды и лишь одному человеку — Сергею.

— Жаль, что не двоим — ему и Кире.

Юлия Даниловна вспыхнула:

— Не хватало только, чтоб я взывала к ее жалостливости!

Львовский поморщился:

— Я подумал, что это было бы полезно ей. Полезно узнать о настоящем страдании. Не понимаете?

— Нет!

— Она лелеет и холит свою грусть и нежно жалеет себя. А между тем она очень счастливая девочка. Она с младенчества окружена любовью и заботой. У нее прекрасная семья. У нее умно направленная жизнь впереди. Но ей кажется, что так — неинтересно и что интересно страдать.

— Она страдает потому, что ее мать убили. И ведь это правда: ее мать уничтожили фашисты в лагере. Вы же знаете…

Львовский опять поморщился:

— Знаю. Но она никогда не видела матери, не помнит ее, не может тосковать по ней. Она любит придуманную женщину и свое искусственно поддерживаемое горе.

— Это жестокое рассуждение!

— Зато честное. А вы пережили настоящее страдание и сумели не пожалеть себя. Почему вы не хотите научить этому Киру?

— Этому, наверно, нельзя научить.

— Можно. Вы не пробовали. Но как же все-таки вы справились с фантомными болями?

— Я попросила, чтоб мне сделали косметическую операцию.

Львовский удивленно посмотрел на Юлию Даниловну.

— Простите, не понял?

— Я же была ранена и в лицо. Шов получился грубый, стягивал щеку. Образовалась уродливая, неподвижная гримаса. Мне сказали, что это можно исправить косметической операцией, но будет больно. Даже мучительно. И вот, когда меня стали одолевать фантомные боли в ноге, я решила делать эту косметическую операцию лица.

— То есть решили переключить призрачные боли на настоящие?

— Да.

Матвей Анисимович долго, очень долго гасил окурок в пепельнице.

— А протез?..

— И протез начала носить в том же, сорок пятом. Во всяком случае, сорок шестой год встречала без костылей. Знаете, если уж осталась в живых, то жить надо, не позволяя себе никаких скидок.

— Потому и пошли участковым врачом?

— Ну, это не сразу. Сначала работала в том самом госпитале, где меня лечили.

— Но все-таки девять лет на участке, это уже я видел… — Львовский задумчиво покачал головой. — Вы знаете, что за глаза вас называют «маленький Маресьев».

Юлия Даниловна возмутилась:

— Глупости! Я самый обыкновенный инвалид Отечественной войны. Таких миллионы.

— Не совсем таких, — мягко поправил Львовский. И почти без паузы шутливо добавил: — А теперь, гражданочка, ответьте на последний вопрос: где же вы подцепили Задорожного?

— На районной партийной конференции.

— С ума сойти! — жалобно воскликнул Матвей Анисимович. — Вот уж неподходящее место для романтических встреч…

— А никакой романтики и не было, наоборот, мы чуть не подрались, — Юлия Даниловна рассмеялась. — В перерыве я пошла к книжному киоску. Вижу — лежит повесть Юрия Германа «Подполковник медицинской службы». Читали?

Матвей Анисимович утвердительно кивнул.

— Ну вот, а я тогда только слышала о ней и искала. Протягиваю руку, даже взялась уже за корешок, и вдруг чья-то рука с другой стороны цоп! Но у меня пальцы крепкие, не выпустила и говорю: «Простите, я первая…» А он: «Нет уж извините, первый я». Тянем книжку, каждый к себе, продавщица охает: «Разорвете, товарищи, нельзя же так…», кругом смеются. Я говорю: «Товарищ, помимо того, что я первая, мне эта книга необходима». Он говорит: «Почему?» — но все не отпускает. Я разозлилась: «Ну хотя бы потому, что это повесть о медиках на войне, а я сама медик и бывшая фронтовичка!» Он отвечает: «Довод серьезный, но я тоже бывший фронтовик и даже комиссар госпиталя». Вокруг уже не смеются, а хохочут. Продавщица причитает, что экземпляр последний. Кто-то подбивает меня: «Не сдавайтесь, фронтовичка!» Кто-то стыдит его: «Уступите, комиссар, женщине…» Целый спектакль! В общем, уступил, но с условием — как только прочту сама, дам прочесть ему первому. Я спрашиваю: «На следующей партконференции?» А он так серьезно: «Нет, на следующей неделе. За неделю прочтете?» И тут же берет у меня из рук книжку и на последней странице записывает свой номер телефона. «Конечно, говорит, это не очень красиво — писать на книжках, но случай исключительный. Позвоните и скажите: „Прочла“. А я уж найду способ получить у вас книгу и доставить обратно». Вы же знаете его, он на редкость убедительно разговаривает. И так на меня подействовал, что я же еще спросила: «А кого вызвать?» Он говорит: «Ох, простите!», берет опять книжку и приписывает: «Сергей Митрофанович». И очень учтиво осведомляется: «А вас как зовут?» И опять я так была удивлена, что назвалась полностью — имя, отчество, фамилия. Тут звонок, перерыв кончился, все повалили в зал, и я его потеряла из виду. Сидела я далеко, да мне и в голову бы не пришло искать его в президиуме — я же понятия не имела, кто такой Сергей Митрофанович.