Лев Лондон - Строители

Да и вообще, думал Новый начальник, как странно, что современность и эта самая научно-техническая революция, которые создали на производстве так много новых слов, в быту были очень скупы. Ему приходится сейчас применить слово «герцогиня». Герцогиня! А ведь за всю жизнь он даже в кино не видел герцогиню…

Ну, ладно, он отвлекся от главного… Главное, конечно, эти самые «боги» количества и качества. Так чего же требует уважаемая Нина Кругликова? Оказывается, не больше не меньше, как ликвидации количества… Да наступит эра качества, без количества!.. Так, так, тут, конечно, она не права. А с министерством права… Поддела здорово!

Машина проскочила по проспекту и остановилась перед красным светофором. Рядом вздрагивали, казалось, притоптывали от нетерпения «Волги», «Москвичи», «Жигули». Его шофер, молодой человек в сверхмодных ярких полосатых брюках и весь в кудряшках, спросил:

— Игорь Николаевич, у вас концерт в котором часу?

— Ах, черт побери, забыл совсем!

Зеленый свет. Машины рванулись вперед. Несколько секунд водитель нагонял машины, ушедшие вперед.

— Я вас у дома подожду.

— Нет, не надо. Ваш день заканчивается. Везите в Колонный зал.

Вчера Инна, скрипачка, пригласила его на концерт.

— Я там ничего не пойму, Инна, — отбивался он. — Ей-богу, вот если построить вашему оркестру дом — пожалуйста. Избавьте меня, Инна, от концерта. А?

— Что значит не поймете, Игорь? Конечно, в музыке нельзя высказать мысль: «Какая сегодня хорошая погода», но она помогает человеку развить свою культуру переживаний…

— Вот видите, — сопротивлялся Игорь Николаевич, — как сложно — «культура переживаний». А если ее у меня нет?..

Добили Игоря Николаевича стихи, которые прочла ему скрипачка:

— Послушайте, Игорь, как хорошо написал поэт:

Правда, хорошо, Игорь? У вас слишком много рассудочности…

Он сдался. Да, в нем много рассудочности, это верно. Может быть, действительно…

Шофер свернул в переулок. Они подъехали к Колонному в семь. В распоряжении Важина было еще полчаса. Но он едва-едва успел занять свое место. Конечно, Инна Андреевна по обыкновению ошиблась.

Как он ни старался увлечься музыкой, не получалось. Почему-то мысли ускользали в сторону.

Он смотрел на спину дирижера, еще сравнительно молодого человека. Руки дирижера да еще палочка — он это знал — должны были помочь ему воспринять музыку. Но суховатые движения рук ничего не говорили. Важину вдруг показалось, что звуки оркестра поднимаются над сценой вертикально вверх («Словно пар при бетонировании», — подумал Игорь Николаевич), в зал они не доходят, слышен только шум. Оркестр словно играет для себя.

Усмехаясь, он подумал, что звуки, наверное, скопляются там наверху, над сценой, «про запас». Вот не придет дирижер на концерт, — заболеет, скажем, — рассядутся оркестранты, станут смотреть на публику, а сверху спустят спрессованный пирог звуков, которые ринутся в зал.

Он попробовал закрыть глаза, но сразу их открыл: зачем ходить на концерт, ведь мелодию можно услышать по радио. Тогда он сдался, решив, что симфоническая музыка не для него. А кто же они, те избранные, у которых развита «культура переживаний»?

Он осмотрелся, но люди вокруг были такие разные, что никак нельзя было подвести их под общий знаменатель. Мысли сразу вернулись к работе, стройке. Как же он завтра выйдет из положения? Заменить Нину Кругликову некем… Придется стройку временно взять на себя… На себя! Он и так очень много взял на себя.

…Главный инженер попросился в отпуск? Иди. (Показать, мол, силу свою!) Зубр Самотаскин? Иди! (Показать, что фокусы с ним не пройдут!) Кругликова? Иди! Эх!.. Конторские, то есть аппарат стройуправления, странные какие-то. Все спаяны как один человек, гнут свою линию, гнут… Мол, начальники приходят и уходят, а аппарат остается, аппарат — вечен. Работают они, конечно, неплохо, но так, будто его в конторе нет. Каждый по своему «желобку»… Желобок, желобок… А он ведь на концерте. Нужно хотя бы посмотреть на Инну… Вот она, в третьем ряду…

Поляков этот странный… Старший прораб. Обычно секретарь партбюро работает в аппарате. С таким легко — слушается… Зависим от начальника. Этот — «извините, Игорь Николаевич, могу приехать только после работы». Занят, мол… Уклончив: «Это мы на бюро, Игорь Николаевич, обсудим…» — «Ну а ваше мнение?» — «Вопрос серьезный, надо на бюро посоветоваться…» Да-а… Все орешки трудные: контора, секретарь, Самотаскин, Аксиома… Кстати, почему ее прозвали «Аксиомой»?

Оркестр смолк. Раздались жидкие аплодисменты. Игорь Николаевич обрадовался — значит, не только ему не понравилось. Дирижер поклонился и быстро, как показалось — воровато, начал пробираться за кулисы.

Важин еще немного посидел, разглядывая зал, огромные, ярко светящиеся люстры между колоннами. Он бывал в этом зале, и всегда ему казалось, что люстры не соответствуют размерам зала. Но их упорно оставляли, даже после нескольких капитальных ремонтов. Как же, архитектурное наследие!

Важин поднялся. Что ему сейчас делать в антракте одному? Но по проходу навстречу уже спешила Инна Андреевна.

— Ну как, Игорь, как? — улыбаясь спрашивала она. — Понравилось? Сошла кора?

Обычно они разыгрывали сцену, в которой каждому была отведена постоянная роль: он — очень занятый, очень деловой человек, который в искусстве ничего не понимает и, главное, не хочет понимать; она — само искусство, не практична, все забывает… Но сейчас он почему-то ответил уклончиво. Может быть, впервые посмотрел на нее не снисходительно, а словно со стороны. Она рассеянно скользнула взглядом, но он знал, что этот взгляд в определенные моменты бывает деловым.

— Ничего, Игорь, после антракта выступит Иннокентий Никитич и все будет по-другому, — она слегка коснулась его руки. — Я пошла.

Если б у Важина был очень близкий друг (такого у него не было), если бы Важин был с этим другом очень откровенным (он никогда ни с кем не делился личным), если б, наконец, нужно было определить его отношение к Инне Андреевне, он бы все равно не смог этого сделать.

«Понимаешь, — сказал бы Важин своему несуществующему другу, — всё против того, чтобы мы встречались. Разные мы очень. Обнимаешь ее — чувство такое, словно обнимаешь скрипку… Но вот посмотрит на меня своим скользящим взглядом, и я остаюсь. Позвонит — прихожу…»

…Фойе ослепило его. Снова большие люстры с тысячами бликов на хрустале и стекле; пылающие зеркала, многократно увеличивающие помещение, белый мрамор — настоящий или искусственный, он не мог различить, — отражали обилие света…