Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

Стало уже совсем темно. Отец, наверно, уже пришел в избушку и начал есть. Мне тоже захотелось есть. Я вскочил и пошел домой.

Я не заметил дорогу, когда шли с отцом тайгой. А хотя бы и заметил, так не распознал бы ее ночью. Но я и не искал дорогу. Я нащупал склон и спустился, прислушиваясь. Я не услышал журчанья. На дне ложбинки не было ручейка.

Я опустился на колени и начал руками копать. Я искал воду. Если в ямке найдется вода, я почувствую ее течение в пальцах и пойду в ту сторону, куда течет вода. Всякая вода везде течет к реке. Дойти до реки — а там уже есть люди и непременно найдешь и свой дом. Охотничья избушка наша тоже стояла на берегу реки.

Но в ямке не нашлось воды.

Во многих ложбинках я копал и нигде не докопался доводы. Время было осеннее, и земля в тайге сырая, но воды все-таки не было. Я долго шел. Мне казалось, теперь уже близко к дому. И вдруг я наткнулся на мягкую, мохнатую тушу.

Я отпрыгнул, хотя зверь лежал тихо, как мертвый. Он и был мертвый — тот самый, возле которого отец велел дожидаться. Но я не мог поверить, что это убитый отцом медведь.

Однако отец велел не бояться, а я верил отцу. Я сел в страхе около медведя. Как же я пришел обратно к нему? Почему не сумел уйти от этого места?.. Сразу припомнились все разговоры о дьяволах. Дьяволов привязывают к одному месту тайным словом. Или, например, дерево срубят, а пень оставят и вокруг пня поставят избу, а к пню привяжут дьявола, хоть самого сильного: он, привязанный, остается и служит тому человеку, кто его привязал…

За одной сказкой стали вспоминаться и другие. Лесная тьма зашевелилась в том месте, где лежал медведь, и встала на дыбы. Я в страхе огляделся. Одинаковая тьма, непроглядная, шевелилась везде. Я призабыл, в какой стороне лежит зверь, и убитый медведь пошел ходить вокруг меня.

Я не сводил с него глаз, но трудно было разглядеть. Он показывался в разных местах, а может быть, пришли еще другие звери. Земля шуршала под лапами. Шорох листвы смешивался со звериным дыханием.

Неужели отец привязал меня к этому месту? Я очень сильно рассердился, потому что не мог понять, зачем это надо было отцу. Я встал и осторожно вышел из звериного круга. Я уже не надеялся найти дорогу, но я и не хотел идти к дому отца. Я рассердился на него. Мне стало все равно, куда прийти, лишь бы к людям и лишь бы уйти от этого места.

Звери не отстали от меня. Я побежал и расшибся о деревья, несколько раз. Я пошел тихо. Темные, сказочные звери не трогали, только не отставали.

Потом рассвело. Я устал. Опять я пробовал найти воду в ложбинках. В одном месте я нашел бруснику. Наелся и напился и еще раз, набрав полные горсти, постарался выжать сок. Сок — та же вода, он потечет в земле в сторону реки. Но сок только капал из ослабленных пальцев и впитывался в землю. Я посидел на сырой, безводной земле и съел раздавленные ягоды.

Я рассудил, что надо идти. Мне хотелось спать. Скоро стемнело, но я понимал, что надо идти. Отец если настигнет, ведь он обещался убить.

Я решил совсем уйти от отца.

Я шел медленно, все тело мое истомилось, а особенно ноги.

Все-таки я придумал способ выследить течение воды в земле. Я вырыл пальцами в темной земле две невидимые ямки рядом и наполнил своею водою одну из них. В другой ямке я держал руку и подстерегал появление воды. Если вода притечет в эту ямку, значит, в этой стороне река и сюда идти.

Я долго ждал и с печалью удивился, почему вода не притекла. У меня совсем не возникла мысль, что воды было слишком мало или она потекла в другую сторону. Я встал и, не сознавая свой выбор, пошел в ту сторону, куда я воду ждал и куда вода не потекла. Наутро я вышел к реке.

Коммунисты докурили и вернулись в комнатку парткома продолжать собрание и принять решение.

После собрания два геофизика экспедиции и Сережа Луков пошли вместе ночевать к бухгалтеру мельзавода. Магнитчик сказал Сереже:

— Ваш любимый шеф — в науке зверь.

Сережа промолчал.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил второй геофизик.

— Только то, что звериный инстинкт — это не научный метод. Зырянов ведет себя в науке как на порожистой реке или в тайге. Он отлично знает, что и кембрийской нефти не существует, но уверен в то же время, что лично он ее найдет все равно. В доказательство он может рассказать вам примечательный случай из своего детства.

— Зырянов доверяет своему инстинкту, но и проверяет его всеми своими знаниями, — сказал Сережа Луков. — После того плота, от которого все отказались, считайте, что он еще двадцать лет готовился к проводке лодок на Полной.

— А забавно, — сказал другой геофизик, — что именно его детские воспоминания в перерыве убедили весь коллектив.

— Это совсем не забавно! — вскипел Сережа.

— Потому что весь Черендей состоит из таких же, как он. — Магнитчик засмеялся. — Черт его знает! Я тоже поверил, что он проведет эти лодки.

— История ответит на вопрос, кто в Черендее самоотверженно боролся своими средствами и трудами за якутскую нефть. История ответит: эвенкийская кооперация, и Затон, и колхоз «Луч», и Сельхозпромартель, — Григорий Иванович заметил ревнивый взгляд больших, серьезных глаз и великодушно приобщил к Истории телеграфиста Илью: — И почтово-телеграфное отделение… «А сельпо?» — спросит История и запишет: «Сельпо, которое собрало все членские взносы полностью, сельпо не боролось, к стыду и позору его потомков!»

Женщины украдкой взглянули на Акамкова за прилавком; он густо покраснел. Григорий Иванович говорил по-русски из внимания к присутствовавшему меньшинству. Но все три представленные национальности отлично понимали все три языка — и якутский, и эвенкийский, и русский. Русские и якуты одинаково одеты были в современные одежды, и, кроме национального облика, между ними не было никаких различий.

Женщины взглянули на Акамкова, но Григорий Иванович разъяснил, что приговор Истории относится к потомкам не одного председателя сельпо, а и всех полнопайных потребителей, оплативших полностью членский пай.

— Позор! — сказал телеграфист Илья по-русски; буханка черного хлеба зажата была у него под локтем, но он не уходил.

— Безобразие! — неуверенно закричал Акамков. — Ты, Григорий Иванович, пришел в нашу лавку, чтобы нас обличать?

— Пусть я пойду под суд, — сказал Кулаков, — но я даю еще на десять тысяч рублей продукции. Конечно, нам оплатят, как только привезут деньги…

— Что-нибудь пишут ему на его телеграммы? — спросила потребительница.

Все взглянули на Илью. Телеграфист помолчал и сказал по-русски:

— Государственная тайна переписки.

— Хорошего человека — под суд! — прошептала женщина, глядя с жалостью на председателя эвенкийской кооперации.