Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

И Василий с сожалением окончательно отрекся от Сениной души.

— А теперь — спать! — пробормотал себе и, уже засыпая: — А его мысль «вверх дном» — то самое…

Сене очень трудно было ответить на вопрос Зырянова, но душа вся взвилась в отчаянном желании: сказать себя, всю свою правду!.. А в каких словах выразить себя? Сознавал ли Сеня свою правду, имел ли слова для нее верные?.. Ему жизненно необходимо было самому услышать их от более опытного человека, чтобы решить, зачем живешь, и узнать свое решение.

Сеня боролся с гордостью один на один и победил, чтобы ответить Василию Игнатьевичу с мужеством большого уважения.

Он услышал бормотание Зырянова и поспешно, тихо позвал, волнуясь:

— Василий Игнатьевич!..

Но ответа не получил. Зырянов умел засыпать мгновенно.

Василий продрог под холодной тяжестью и понял, что его завалило снегом. Тогда он рывком проснулся — сразу напрягся, мгновенно вспомнив, что он не в лодке на Выми, не зимой 1919 года, а летом 1932-го в палатке на Байкале. Но палатка лежала на нем, придавленная тяжелым холодом, и ноги, когда он проснулся, воткнулись в снег.

Василий поднялся, опрокидывая в сторону сугроб вместе с палаткой.

Небо открылось хмурое, рассвет был одноцветный на небе и на земле. Железный Байкал лежал возле белой земли. Снег накрыл летнюю теплую землю. Он упал на нее сразу всей массой и похоронил берег и лес на крутизне горы.

Выемка и вход в туннель едва обозначивались вмятиной в снегу. Большой белый курган с мягкими очертаниями напоминал смутно формы шалаша, стоявшего на этом месте еще несколько часов назад, вечером. Курган чудесно пошатнулся и с приглушенными воплями изумления и ярости начал оседать и отряхиваться, перестраиваясь. Обнажилась темно-зеленая хвоя, почти черная. Глыбки снега с черными живыми глазами зашевелились и неуклюже запрыгали, и странно над ними, и сказочно зазвучали в воздухе человеческие голоса.

Резко покрыл голоса панический крик Черемных:

— Скорей, Василигнатич! Спасаться надо на хребет!

Василий стремительно засунул палатку в рюкзак, шагнул, провалился по пояс и окончательно вымок.

— Давай на завал! — крикнул он.

Ребята быстро собирали свои мешки.

— Нельзя на завал! На гору спасайся, на гору!.. Лопаты, кирки не забудьте! — кричал бригадир.

Но спасать государственное имущество они вовсе не были приучены. Сеня кинулся к канаве выкапывать из-под снега инструмент.

Снег на прогретой летней земле хватал за ноги, невозможно было бежать. Бригадир умоляюще кричал:

— Не отставай, Сеня, миленький!..

Поднималось где-то за тучами августовское солнце, выбеливая и пропаривая пятнами тяжелую летящую кровлю. Тихон Егорович прислушивался к гулу, нараставшему в горах.

— Серёня, топчи, ради нас!..

За Сергеем шел Зырянов с трехпудовым грузом книг в рюкзаке. Пот залил ему глаза. Василий сосчитал шестерых за собой. Крикнул:

— Егорыч, замыкай!..

А Черемных шел последним.

Они спешили обойти белую баррикаду, скрывшую оползневый завал. Ноги под снегом были уже в воде.

Все еще далекий лес на горе шумел весело, как весной. Набрякший снег навис на ветвях целыми грудами рваного и мокрого белья. По крутому склону забулькали невидимые бесчисленные ручейки. Шум увеличивался с каждой минутой, производимый целой стаей летящих поездов — с киноэкрана прямо на Женю. Женя хотел напомнить Ване ту кинокартину, виденную на Кузнецкстрое, но оглянуться на дружка было уже слишком трудно. Гул наполнил тело Жени ошеломляющей тревогой, гул входил не только в уши, но и в ноги.

А Ване думалось, что кто-то ехал или скакал в ущельях, большой шаман, тяжелый, как утес. Прыжки его жеребца расшатали всю каменную постройку Хамар-Дабана. Горы трепетали, и вся земля ускоряющейся дрожью сотрясала нервы людей и просто вытряхивала самообладание из самых храбрых. И вот он — скачущий водяной утес — вынесся из ущелья, и с громовым звоном прыгнул с водопадного крыльца, и волшебно остался стоять, висеть, высокий и светлый, — оборотень-шаман! — дрожа в полосатой расселине между гор, и продолжал кругло рушиться, не срываясь.

Ваня в оцепенении глядел на утес. Возможно, он представлялся ему более высоким, чем был на самом деле.

Осталось два или три десятка шагов до леса и горы, но вода поднималась.

Женя потащил Ваню за руку. Беглецы были уже по щиколотку в воде.

Ваня с вызовом оглянулся. Снег по всему берегу исчез — утонул, и берега не стало. Ваня остановился, пропустил Сеню и Черемных вперед, сам побрел позади. Байкал догнал его и толкнул в ноги с кошачьей игривостью.

— Бросайте инструмент! — крикнул Зырянов.

Но инструмента ни у кого уже не было.

Они прильнули на скользком склоне, вытянув ноги из воды. Никто не имел силы выбраться повыше. Черемных кричал:

— Выше! Выше… Выше завала!..

Ваня радостно проговорил прерывающимся голосом:

— Все могли пропасть из-за меня!

Он встал, поднялся, скользя и шатаясь на крутом скате, и обнял сосну, чтобы не сорваться в воду.

Он повернулся спиной к железному Байкалу, лицом к мокрой горе, ко всей каменной толще Хамар-Дабана, который не мог закрыть от его внутреннего взора широкую, прекрасную жизнь на севере, в непролазной тайге между Эргежеем и рекой Полной.

Он запел, сужая горло, напрягая голосовые связки. И все услышали нечеловеческий голос, горловое пение, которым пел человек много десятков тысяч лет назад, подражая зверю или сам еще зверь.

За всех товарищей он пел. И все подняли голову, и увидели, что Ваня поет, и стали слушать его песню спасения и торжества его жизни. Слова якутские понимал Женя, но радость песни общеязыкая у всех.