Василий Андреев - Канун

— Тяжелый очень… Чуть не задавил.

«Притворяется», — подумал Прошка и закричал деланно-сердито:

— А ты чего задирал, тонконогая команда?

Черные глаза мальчика испуганно дрогнули.

— И не думал даже, — заговорил он слезливо, — честное слово, мальчик, не думал! И ребят отговаривал. Я не дурак задевать деревенских, да еще таких здоровяков, как ты.

— А зачем бежал?

— Испугался… Думал, бить будешь.

— Буду! — нахмурясь и подступая к мальчугану, сказал Прошка.

— Бей! — сказал с безнадежной решимостью мальчик. — Бей, силы у тебя много. Только не за что! Да и что тебе меня бить, — беспомощно развел он руками, — на одну ладошку посадишь, другой придавишь — и мокренько будет.

Прошка, чтобы скрыть улыбку, вызванную словами мальчугана, медленно провел мясистым кулаком под маленьким носом. Под ним, кстати, было мокро.

«Занятный», — подумал он о мальчике. Не хотелось с ним расставаться. Старательно ковырял ноздрю круглым и красным, похожим на морковь пальцем, раздумывая, что сказать, что делать, но придумать ничего не мог.

Вспомнил, что надо идти в штаб. Вытащил из кармана смятую тетрадь, разгладил на коленке.

— Заболтался с тобой, а тут — срочные дела. Идем! — слегка толкнул мальчугана. — Марш!

Тот покорно пошел, опустив голову, потом уныло спросил:

— Куда идем-то?

— Куда велю, — строго сказал Прошка. — Направо! Марш!

Когда вышли на аллею, крикнул:

— А ну, шагай веселей! Не то раздавлю.

Мальчик испуганно оглянулся, пошел быстрее.

Прошке стало жаль его, поравнялся с ним, обнял за шею, сказал ласково:

— Боязливый очень.

У подъезда здания, где находился штаб, велел мальчику дожидаться. Выйдя, удивился, что тот стоит на прежнем месте, похвалил:

— Молодец, что не убежал. Теперь за это я тебя не трону. Пойдем к домам. Как звать-то?

— Колька.

— А лет сколько?

Прошка засмеялся, что складно вышло. Улыбнулся и мальчик:

— Четырнадцать.

— Не похоже. От силы можно дать двенадцать, — с сожалением вздохнул Прошка, — мне тоже четырнадцать, а вона я какой. Толстомясый, верно?

Ему уже нравилось, что он толстомясый.

— Деревенские вообще здоровые, толстые, — сказал Колька.

— От воздуха. Воздух в деревне пользительный.

На улице, недалеко от казарм шестнадцатой роты, Прошка, прощаясь с новым приятелем, погладил его по плечу:

— Ты хороший, Колька, смиренный, не хулиганил. Хочешь, будем товарищами?

— Будем, — согласился Колька, и черные глаза его весело блеснули. — А звать тебя как?

— Прошка… Знаешь, когда тебя кто тронет из мальчишек, скажи мне.

— Ладно! Ну, прощай! Надо домой.

Колька побежал. Прошка посмотрел ему вслед, потом исступленно замаршировал и запел весело, но необычайно фальшиво:

Подходя к казармам шестнадцатой роты, оборвал пение и с разинутым ртом поспешил во двор казармы — там выстроились штрафники, а вдоль шеренги расхаживал комроты.

Прошка захватил только заключительные слова его речи:

— Итак, повторяю: Любимов отозван у вверенную ему команду по случаю срочных делов. И еще повторяю: он с фронта не дезертировал, а просрочил увольнительную по независящим обстоятельствам. Так что стыдно третьему взводу как самому сознательному сеять провокаторские слухи.

Комроты остановился, кашлянул, сделал два шага назад, скомандовал:

— Смирно!

Шеренга застыла.

— Налево! Ать, два!

Горнист затрубил.

Третий взвод возвращался в казарму.

Начальник полковой музыкантской команды Любимов сдержал обещание — дал оркестр для митинга в городском театре.

Спектакли ставились бесплатно для военных и детворы, с взрослых вольных взималась грошовая плата. Но, попросясь, мог и взрослый без денег пройти в театр. Красноармейцы, дежурившие у входа, обычно пропускали безбилетных.

Шестнадцатая рота всегда присутствовала на спектаклях. Кадровый ее состав и даже штрафники считались или, во всяком случае, считали себя почетными зрителями.

На это имелись основания: театр многим был обязан шестнадцатой роте. Она отремонтировала театр, из штрафников были театральные рабочие — плотники, уборщики и монтер, кудрявый злостный дезертир, называвший себя электриком; из штрафников же набирались статисты, изображавшие толпу, солдат и т. д.

Пьесы ставились фронтовые, с битвами, расстрелами. Во время хода действий неумолчно гремели выстрелы, одиночные и пачками.

Первое время стрельба в театре тревожила живущих в ближайших домах людей, но скоро жители привыкли к стрельбе и, заслыша ее, говорили:

— Спектакль начался.

Городская публика охотно посещала театр, когда даже не было постановок, а происходили только митинги.

Теперь у входа в театр и на стенах близлежащих домов пестрели аляповатые афиши работы штрафника Сашки Пухова, «художника от слова „худо“», как его называл комроты шестнадцать; вообще же Пухов был известен даже за стенами ротной казармы под прозвищем «малохольного».

Афиши вещали: «В воскресенье, 16 мая с. г., в городском театре состоится концерт силами красноармейцев стрелкового запполка N-ской армии. Играет духовой оркестр. Перед концертом — митинг».

Внизу малохольный Пухов счел нужным приписать: «После митинга — концерт». И поставил три восклицательных знака: красный, зеленый и фиолетовый.

За полчаса до митинга оркестр, расположась у театра, привлекал публику музыкой; с улицы неслись пение и свист красноармейцев, направлявшихся под командой в театр.

Театр помещался в здании бывшего манежа, который мог вместить половину населения городка.

Поиграв несколько песен, музыканты прошли в театр. Прошла шестнадцатая рота, стала набираться вольная публика.

Оркестр — уже перед сценой — играл вальс. Несколько пар закружилось в некотором отдалении от мест для публики, по усыпанному песком манежу. Клубилась пыль, поднятая танцующими. Тут же кучка мальчишек, хохоча и визжа от восторга, наблюдала за неравной борьбой тщедушного парня с здоровенным мальчуганом — штрафника Прыгунова с Прошкой.

Но вот музыка смолкла. Поднялся занавес. Парочки прекратили танцы, стали занимать места. Прошка очищал вываленного им в песке Прыгунова и говорил с досадливым сожалением:

— Силенка комариная, а завсегда лезешь. Скажи спасибо, что я добрый. Другой бы не дал пощады.

Мальчишки оставили борцов, уже не представлявших для них интереса, и поспешили к сцене, перестреливаясь сухими головками вобл.

Посреди сцены, за столом, обтянутым кумачом, сидело четверо военных. Из них публика знала двоих: командира и комиссара шестнадцатой роты.

Командир поднялся, опираясь руками о стол, произнес глуховато, но внятно: