Василий Андреев - Канун

Он засмеялся, довольный своей шуткой.

Он был в веселом настроении. Но продолжалось оно недолго.

Из штаба полка принесли бумагу.

Комполка писал:

«С получением сего немедленно освободить начальника музыкантской команды товарища Любимова».

— Та-ак, — протянул комроты, вертя в руках бумагу.

Глянул потемневшими глазами на штабного вестового, сутулого парня с лукавым лицом, глухо спросил:

— Командир в штабе?

— Никак нет!

— Домой ушел?

— Никак нет! Сейчас в парке видел их, с женой.

— Под душистой веткой сирени или… под белой акацией?

— Никак нет! Сидели у пруда, на зеленой скамеечке.

— Это то же самое… Прошка! — позвал комроты.

Паренек подбежал, застыл, выпятив грудь, вскинув осыпанное веснушками лицо.

— Позови Панкратова!

— Комвзвода три? — угодливо вопросил Прошка.

— Командарма четыре! — бешено крикнул комроты. — Дурень! Сколько у нас Панкратовых?

— Один, — прошептал оторопевший Прошка.

— Одного и позови, — неожиданно спокойно сказал комроты.

Панкратову он молча показал предписание комполка.

Панкратов пожал плечом и вышел.

С Любимовым, пришедшим проститься, заговорил ласково:

— Спасибо, товарищ Любимов, за добросовестную работу.

— Помилуйте! Работал-то всего два часа. Да и работа — пустяки. Трамбовал, — показал Любимов руками, как утрамбовывают, и тихонько засмеялся.

— Дело не у часах, а у качестве, — слегка наставительно сказал комроты.

Проводил Любимова как гостя. Вышел на площадку лестницы, а когда тот с нижней площадки откозырял ему, комроты помахал рукой:

— Усех благ.

Вернувшись в канцелярию, молча просидел за столом добрых четверть часа. Медленно свернул толстую цигарку, прикурил, закашлялся, бросил цигарку в консервную банку, служившую пепельницей, сказал с досадой:

— Испортил Горбуля усю обедню.

Прошка бесшумно вошел в канцелярию, сел на свой табурет и засопел.

Веснушчатое толстощекое лицо его было как распаренное, пухлые малиновые губы выпячены. Казалось — вот-вот заплачет.

— Чего дуешься? — спросил Тимошин.

Сопение усилилось. Наконец Прошка угрюмо пробасил:

— В третьем взводе болтают.

Комроты выдохнул из груди воздух, точно вынырнул, — он расписывался. Отложил перо.

— Что болтают?

— Про меня сперва, — чуть слышно пробурчал мальчуган, — дескать, толстомясый.

— Факт! Еще?

— Ему, мне то есть, в канцелярии благодать, умирать, говорят, не надо.

— Правильно говорят. Зачем умирать? Дальше?

— Про вчерашнего, про начальника… Как его?

— Любимов? Ну?

— Недолго, дескать, мурыжили. Часок поработал — и свободен.

— Ну?

— Ну и все. Смеются.

— Пройдись у штаб, — сказал комроты и сердито добавил: — Тут бумаги срочные, а ты по взводам шляешься, дурацкие речи слушаешь. Смотри, попадешь у два счета у первый взвод.

Прошка хмуро принял бумаги от улыбавшегося Тимошина и неторопливо, вразвалку вышел из канцелярии.

По улицам он обычно ходил распевая или посвистывая. Сегодня же ему было не до песен. Проклятые штрафники испортили настроение! И чего смеялись? Толстомясый! Что ж из этого? Он не виноват, что таким уродился. Люди разные бывают: толстые и тонкие. А каким лучше быть, еще не известно. Вот штрафник Прыгунов, что больше всех дразнится, — тощий, зато как схватится бороться — всегда под низом. А ведь Прыгунову двадцать пять лет, а Прошке — четырнадцать.

Такие мысли бродили в белобрысой, круглой, как шар, Прошкиной голове, не защищенной от лучей майского полуденного солнца.

Прошка свернул в парк. Здесь было прохладно, сильно пахло сиренью и еще чем-то хорошим.

Прошка так глубоко вздохнул, что воздух, как ему показалось, проник даже в живот. Замедлил шаг и, зажмурясь, сильнее втянул в себя воздух. Стало приятно и так радостно, что захотелось смеяться и петь.

Прошка уже затянул было: «Соловей, соловей, пташечка», но, увидя сидевших на скамейке мальчишек, громко о чем-то спорящих, принял деловой вид и пошел быстрее.

При его приближении мальчишки замолчали, а когда он прошел мимо, зашушукались. Затем один из них пропел:

«Чудный месяц — по дорожке. Никак меня разыгрывают? — подумал Прошка. — Я ведь по дорожке иду. Не иначе как про мою это харю, про толстую».

Услышал сзади шаги, тихий смех. Обернулся.

Мальчишки, шедшие за ним скорым шагом, сразу остановились, запели хором:

— Толстый, жирный — поезд пассажирный!

Кровь горячо прилила к Прошкиным щекам.

Он погрозил кулаком:

— Я вам!

Один из мальчуганов, ростом с Прошку, — остальные были поменьше, — выступил вперед, крича с напускным задором:

— Даешь сюда, толсторожий!

А в грудь Прошки стукнула еловая шишка, брошенная кем-то из ребят.

Задирания пятерых мальчишек только рассердили, но не испугали Прошку. Городских мальчишек он не боялся, считая их «воздушными», «тонконогой командой» и «негожими на кулак».

Поэтому, сунув в карман штанов бумаги и тетрадь, заменяющую рассыльную книгу, Прошка двинулся на обидчиков с угрозой:

— А вот я с вас макарон наломаю, тонконогая команда!

Мальчишки бросились бежать.

Впереди всех понесся главный забияка, только что вызывавший Прошку на бой.

Прошка от неожиданности опешил, разинул рот.

«Эва, как толстомясого забоялись», — подумал удивленно.

Злость и обида мгновенно испарились. Прошка погнался за ребятами, крича во всю силу своих здоровенных легких:

— Тю-у-у!

Так, бывало, кричал в деревне, пася овец.

А мальчуганы и бежали, как овцы: жались друг к дружке, толкались.

Один из них стал отставать, оглянулся на Прошку, шмыгнул с дороги в кустарник.

Прошка устремился за ним. Бегал он быстро, а его босым твердокожим ногам было не больно ступать по сухим веткам, шишкам.

Мальчик же, тоже босой, бежал неуверенно, поминутно спотыкался, отдергивал от земли, словно ожигаясь, то одну ногу, то другую.

«Непривычный босиком», — сразу определил Прошка и усилил погоню.

Выбежали на поляну.

Мальчик, настигаемый Прошкой, кидался то вправо, то влево.

— Умаешься, зайчонок! — весело покрикивал преследователь.

Он почти схватил мальчугана. Тот отпрыгнул в сторону, споткнулся и упал.

Прошка с разбегу плюхнулся на него, вскрикнул торжествующе:

— Есть!

Мальчуган отчаянно забарахтался под ним, закряхтел, суча ногами по земле.

— Ша-лишь, — протянул Прошка, тяжело наваливаясь на него грудью.

Мальчик перестал барахтаться, прохрипел:

— Пусти! Больно.

Прошка поднялся. Встал и мальчуган, содрал с головы кепку, устало вытер ею лицо, потное, обрызганное ржавой водой.

Дышал он порывисто, раскрытым ртом. Глядя на Прошку робко и удивленно, тихо пробормотал: