Василий Андреев - Канун

— Митинг шестнадцатой штрафной роты стрелкового запполка N-ской армии считаю открытым. Слово имеет комиссар вышеизложенной роты товарищ Нухнат.

Нухнат только накануне вернулся из отпуска. Это был молодой красивый блондин с глазами небесного цвета.

Из-за цвета волос и глаз комиссара многие не верили в его еврейское происхождение, а штрафник Рубашкин прямо утверждал, что Нухнат — сын попа из Великих Лук.

Но Рубашкин слыл за несусветного враля, и над ним смеялись.

Комиссар Нухнат был хорошим оратором и обладал необычайно сильным голосом. Когда голос его гремел на митингах, не верилось, что говорит этот низкорослый, с узкой, почти детской грудью человек.

И теперь гремящая речь комиссара была покрыта рукоплесканиями; кричали «браво», а чей-то восторженный женский голосок крикнул «бис».

Комиссар пользовался расположением и симпатией женщин; получал массу писем от влюбленных в него незнакомок.

Сперва вскрывал письма и рвал их не читая, а потом стал рвать не вскрывая, уже по почеркам определяя, что корреспонденция не деловая и ему не нужная.

Сейчас, когда комиссар кончил говорить и, спеша на другой митинг, спрыгнул со сцены, к нему подошел мальчик и, краснея, подал маленькую записку.

— От кого? — спросил комиссар, не принимая записки.

— От тетеньки, — прошептал мальчик и стал совсем пунцовым.

— От родной?

— Нет… От чужой.

Комиссар погладил мальчика по плечу:

— Отнеси обратно! И никогда не служи вестовым у тетенек, даже у родных. Понял?

Мальчик надвинул на глаза кепку и убежал, окончательно пристыженный.

А на сцене уже расхаживал комроты шестнадцать, сжимая в руке фуражку, остановился, заговорил глуховато:

— Товарищи! Моя речь будет немногосложна. Я только постараюсь обрисовать наглядную картину, как относятся некоторые элементы к текущим событиям дня. Вам небезызвестно, товарищи, что сейчас наши геройские красные части бьются, как львы, с белыми бандами. И вот у тот момент, когда рабоче-крестьянская Красная Армия с беззаветной храбростью отражает натиск врагов и бьет золотопогонную сволочь, у этот исторический момент, товарищи, существуют у нашей республике такие позорные типы, каких нельзя отнести ко львам, а, наоборот, к зайцам.

Комроты обвел вспыхнувшими глазами первые ряды, где сидели штрафники.

— Котельников! — крикнул он гневным голосом. — Фролкин.

С первой скамейки быстро, один за другим, поднялись двое штрафников, а комроты так же гневно выкрикнул еще несколько фамилий, затем, взмахнув зажатой в руке фуражкой, скомандовал:

— Марш сюда!

Когда же вызванные штрафники появились на сцене, комроты выстроил их в шеренгу лицом к зрителям.

Отступив на шаг от шеренги, заговорил снова, и голос его зазвучал почти исступленно:

— Товарищи! У то время, когда невообразимые поля Советской России орошаются драгоценной кровью рабочих и крестьян, у то время этот заячий элемент забился под ракитовый куст. Мало того! Даже здесь, у тылу, у красной шестнадцатой, этот элемент продолжает лежать под тем же ракитовым кустом. Короче говоря, саботирует у работе. Глядите усе! Запомните позорные имена и гнусные личности этих пресловутых дезертиров фронта и труда. Позор им, товарищи!

— Позор! — отозвались в публике.

— Позор! — подхватили мальчишки и пронзили воздух свистом.

Штрафники на сцене стояли неподвижно, опустив глаза. Головы они держали прямо, как полагалось по команде «смирно».

Немногосложная, как назвал свою митинговую речь комроты шестнадцать, произвела на штрафников желательное действие.

На другой день после митинга командиры всех трех штрафных взводов отмечали в докладах старательность штрафников в работе.

— Усе старались? — спрашивал комроты каждого комвзвода. — И эти… пресловутые?

— И пресловутые, — отвечали взводные командиры.

В следующие дни комроты, присутствуя на работах, убедился, что все без исключения штрафники честно трудятся, а отпетый из отпетых лентяев Фролкин работал даже особенно ретиво, хотя не то с досадой, не то с озлоблением: катя нагруженную булыжниками тачку, ругался на нее, как извозчик на ленивую лошадь; сваливая камни в кучу, сердито плевал на них, но не отдыхал, не закуривал, а поспешно катил тачку за новым грузом.

Комроты похвалил Фролкина. Тот поднял на него глаза цвета жидкого кофе и глубоко вздохнул, виновато разводя руками.

— Что ж делать, товарищ командир? Приходится стараться. А не то вы, чего доброго, опять, как в воскресенье, начнете крыть всенародно. Ведь готовы мы были сквозь землю провалиться от позора.

— Будете работать, как полагается, то всенародно смою с вас позор, — торжественно произнес комроты и добавил, уже весело усмехаясь: — И не потребуется тогда у землю проваливаться. А главное, кто будет честно работать — скорее попадет у четвертый взвод, станет свободным гражданином. В свободное от занятий время иди куда хочешь, хоть к дивчине на свиданье, хоть у столовую пить чай с чайным ромом.

— Чайный ром — штука приятная, даром что на сахарине, — сказал Фролкин. — Да и любовь закрутить с хорошей девицей — дело не пыльное. Как в четвертый взвод попаду — обязательно закручу. Одежа у меня приличная: френч и галифе. Побреюсь, куплю на рынке папирос, а то самую что ни на есть гавайскую сигару — ни одна девица не устоит. Я уже знаю.

Кругом засмеялись, а Фролкин, поплевав на ладони, решительно взялся за тачку.

Два послеобеденных часа в роте — отдых. Можно спать, заниматься чем хочешь. Большинство обычно спало, остальные проводили время в разговорах.

Теперь, в дни после митинга, спящих в часы отдыха было мало. Многие толковали о речи комроты, о том, что из шестнадцатой никогда не выберешься.

Особенно волновался первый взвод, кроме Фролкина, уверенно твердившего:

— Ничего. В два счета доберусь до четвертого взвода.

— Ну и попадешь на фронт, — угрюмо басил Котельников, соратник Фролкина по дезертирству.

— Все будем там, — беззаботно отвечал Фролкин. — Такова судьба красноармейская. Да и что такое фронт? Ничего особенного. Я на фронте не скучал, сам, Котельников, знаешь.

— Ты от веселья и пятки, значит, смазал, — смеялись штрафники.

— Я пахать ударил домой.

— А теперь косить самая пора.

— А вы все-то из-за чего бегали?

Этот вопрос Фролкина всех поставил в тупик. Замолчали, тихонько посмеиваясь.

— Кто из-за чего, — наконец пробормотал один из штрафников, а другой, недавно прибывший в роту, Панюшин по фамилии, по кличке Бес, задумчиво сказал:

— Я так из-за любви с фронта смылся.

— Ишь ты! — засмеялись кругом. — Бес — так бес и есть.

— Соскучился по девочке, — не смущаясь, продолжал Бес. — Да… Из-за нее и дезертировал. А не от страха, нет. Я фронта не боюсь. И ничего не боюсь.