Иван Гагарин - Выше нас – одно море. Рассказы

«Вот и пришло мое время, — подумал Васильев, — а так, вроде, наладилось все…»

Умирать ему было не страшно, за себя он не боялся. Люди — о них думать надо. И он думал только о них, даже забыл про Ольгу, когда радист соединял его с флагманом группы.

Флагман был из молодых, плавал раньше у Васильева старпомом, мужик башковитый и деловой.

Когда на аварийной волне его позвали для разговора с «Лосем», он весело приветствовал капитана и спросил, что у него стряслось. Васильев коротко доложил.

Флагман молчал. Да и что он мог сказать? Выругаться разве — так не принято в эфире.

— Далеко, верно, а? — спросил, наконец, флагман. — Зря паникуешь, поди…

— Да нет, Александр Васильевич, — спокойно сказал капитан, — понимаешь, близко уже… Нужна помощь.

Именно спокойный голос Васильева внушил флагману тревогу. Он поднял на ноги всех, и через десять минут на мостике «Лося» знали, что к ним идут два траулера с юга, а с севера в ледяных полях пробивается спасатель «Стерегущий».

Айсберг надвигался. Океанская зыбь мерно поднимала и опускала траулер, и Васильев зажмурился, представив, что будет с «Лосем», когда волна бросит его на ледяную стену.

— Объявите тревогу, — сказал он старпому, — готовьте шлюпки, пусть люди знают, что им придется оставить судно. Только без паники, время пока есть.

Шлюпки готовили к спуску, и капитану оставалось только ждать. Он был спокоен, мысленно простился с миром и, вспомнив об Ольге, пожелал ей счастья.

По его команде штурманы надели спасательные пояса и стояли рядом, словно верные его оруженосцы. Рулевой принес еще один нагрудник, и второй штурман протянул его Васильеву.

— Это для вас, Олег Петрович, — сказал он.

Капитан недоуменно глянул и молча отвел протянутую руку.

«Чудаки-ребятишки, — подумал он, — это вам еще плавать и плавать, а мне-то нагрудник к чему…»

Прибежал радист, сказал, что «Стерегущий» снова требует на пеленг поработать. Поработали на пеленг. Спасатель подбодрил: скоро, мол, подойду.

Тянулись минуты, и самым тягостным была невозможность сделать хоть что-то для спасения корабля. Эта безвыходность сжигала мозг и сдавливала сердце. А ветер тем временем с силой давил на высокую надстройку «Лося» и гнал траулер на ледяную гору.

«Парусность большая, — механически отметил Васильев, — вот и несет».

Подошел старпом и негромко сказал, что шлюпки готовы к спуску.

«Парусность… Постой, постой, — подумал капитан, — кажется, выходит…»

— Боцман! — крикнул он и обернулся.

— Здесь!

Из-за спины старпома выдвинулась приземистая фигура боцмана.

— Живо все брезенты собери на баке, чехлы там всякие, живо!

Старпом недоуменно взглянул на капитана.

— Парус! — крикнул Васильев. — Понимаешь, Григорьич, парус!

— Ясно! — рявкнул старпом и вслед за боцманом бросился с мостика вниз.

Смешон и жалок был парус, сооруженный в лихорадочной спешке матросами.

По команде с мостика его подняли на баке между фок-мачтой и грузовой стрелой, служившей в качестве гика. Но он поймал ветер, этот парус, наполнил им свои складки и заставил траулер сойти с роковой линии, привязавшей судно к ледяной горе.

Медленно, очень медленно уходил в сторону «Лось». Казалось, что и нет никакого отклонения, и хлопоты напрасны, но с каждой минутой синяя скала все больше и больше сдвигалась к корме, и скоро всем стало ясно, что траулер айсберга не коснется.

Они отошли от него на милю, когда из снежного заряда вывернул верткий трудяга-спасатель. «Стерегущий» увидел «Лося», и басовитый не по размерам гудок ударил в уши не промолвивших ни слова рыбаков.

И вдруг качнулась ледяная гора, из бездны побежали стены, облизанные водой. Айсберг потерял равновесие и с оглушительным шумом перевернулся.

Поодаль маячил спасатель и с него изумленно глядели на ледяную глыбу и на диковинный траулер, ползущий от нее под парусом.

Потом родились легенды и стопка объяснений, написанных капитаном «Лося» и его стармехом. Все это потом. А сейчас все молчали на мостике «Лося», и каждый понимал, что нарушить молчание должен капитан.

Васильев сдвинулся с места, шагнул к третьему штурману, не сводившему с айсберга глаз, тронул за плечо и кивнул в сторону трюмных брезентов, распяленных на фок-мачте.

— Ну, чем не клипер? — весело сказал он.

Все повернули головы, заулыбались и вздрогнули разом, когда звякнул телеграф и вслед за звонком дернулась стрелка: «Готова машина».

Васильев бросился к рукоятке и поставил ее на «Малый ход».

— Убрать паруса! — крикнул он и усмехнулся:

«Действительно, клипер. Комедия…»

В каюте капитан долго стоял перед зеркалом и водил расческой по жестким, отросшим за время рейса волосам, серым от седины.

«Придется красить, что ли», — горько подумал он и, издеваясь над собой, вслух произнес:

— Так, что ли, жених?

Голос показался Васильеву хриплым, он прокашлялся и повернулся к маленькому крабу в стакане.

— А что ты скажешь, брат?

Краб молчал. Он всегда молчал, но Васильеву казалось, будто краб отвечает ему.

Сейчас капитан ничего не услышал. Он осторожно вынул его из стакана и опустил на стекло письменного стола. Краб не шевелился. Васильев потрогал пальцем тоненькие лапки, они оставались неподвижными.

Маленький краб умер.

журналист, бывший матрос Мурманского тралового флота и «Мурмансельди», ныне — методист культбазы плавсостава Северного бассейна.

Человек раскрывается полнее тогда, когда ему трудно. В море трудно всем. И человек в нем, как горошина на ладони, виден со всех сторон. Если же горошина с гнильцой, она, падая, лопается, показывая свое нездоровое нутро.

Сейчас я почти за три тысячи миль от нашего города. Под нами то проваливается, то давит на подошвы ног палуба. Наш большой морозильный траулер «Добролюбов», запряженный в трал, утомленно кивает и водит в стороны носом, стараясь отделаться от назойливых волн. Корабль поскрипывает от старости, но службу свою несет исправно. Правда, иногда его подводит здоровьишко: захандрит двигатель, а то поломается лебедка, — тогда на судно приходит беда. Кстати, у этой же самой лебедки не так давно сломался стопор, и пошли гулять ваера, только глядеть успевай, но любоваться тут было некогда; старший мастер по добыче Иван Тихонович Самородов уже метался по палубе, громыхая трубным голосом:

— Доски! Давай доски — стопорить!

Матросы кинулись на шлюпочную палубу и оттуда полетели доски. Застопорили. Спасли и трал и ваера.

А потом механики ходили на катере на другой пароход вытачивать нужную деталь. Если говорить откровенно, то в этом рейсе горя хватили немало. Старика «Добролюбова» надо обязательно отправить подлечиться. Говорят, что пришла радиограмма о постановке судна в ремонт на девять месяцев.