Александр Цветнов - Тихие выселки

— Нету ее там, — глухо сказала Прасковья. — Жду, да, видно, напрасно. Рассердилась на меня за коров, Чайку ей жалко, вишь, мази привезла ее лечить. Что я, дура, без нее решилась? Знала, она с детства к ней привязана, но думала как лучше. Да и то, что сидит здесь, девка она видная, в городе от женихов отбою не было бы.

— Нет, чего так, — возразил Семен Семенович. — Маша девушка нормальная. Мне бы такую дочь. Я ведь всю жизнь прожил в тоске по детям. Придет срок, ляжешь в землю, а плоть свою не передал — всяк человек после смерти в своем потомстве живет.

— К моей сестре на Урочную не должна уехать, — рассуждала Прасковья. — Доярки сказали бы, что на вечерней дойке не было. Да не окажись ее там, Гришка Пшонкин за мной прикатил бы. Разве к деду Макару на стройку ушла ночевать? Схожу-ка.

Ее нагнал Семен Семенович.

— Полем одна-то забоишься, а мне все равно спать неохота.

От чуть заметного ветерка перешептывались овсы. Тихий звон метелок будил в сердцах далекое прошлое, будил то, о чем, казалось, и отмечалось давным-давно.

Черными громадами встали корпуса новых дворов. Прасковья, замедлив шаги, шепнула.

— Семен, ты постой, я схожу.

— Лучше я пойду. Мало ли чего мне надо, Макару в голову не придет, кого ищу.

Прасковья привалилась к прохладной каменной стене. Семен Семенович не возвращался долго. Ей лезли в голову всякие мысли, самая страшная пришла неожиданно: вдруг дочь наложила на себя руки. Прасковье захотелось сесть. Наконец послышался шорох.

— Дед Макар — чудак, — начал Семен Семенович, — посиди да посиди…

Прасковья нетерпеливо, с придыхом спросила:

— Нет?

— Разве я не сказал? Значит, нет.

Прасковья заплакала. Семен Семенович неловко дотронулся до ее лба.

— Ты что же так? Она девушка лютущая, панике не поддастся. Ее Макар здесь днем видел, да и то — что ей из летнего лагеря сюда идти. — Семен Семенович обрадовался догадке и, вытирая глаза Прасковье платком, говорил: —Паша, зачем так убиваться?

Ее голова никла к нему, бежали слезы, и вместе с ними тихим шепотом жаловалась на незадачливую жизнь, высказывала, какие обиды и оскорбления пришлось стерпеть ей, матери-одиночке. Как ни ссылайся на войну, все равно глядят на тебя, как на порочную. Он гладил ее волосы и говорил одно и то же:

— Не надо, Паша, плакать.

Ласковое слово сладко бередило душу, давно-давно ее так никто не называл, был Егор Калым, так у того всегда имя «Пашуха», «Пануха», и жадные грубые руки лезут, мнут ее.

Вечером было Нинка, а следом за ней Анна Кошкина начали спрашивать, как там, в Москве но Маша скажет два слова и замолчит. Отступились. По лагерю пробежал слух, пущенный Дусей Алениной, Маша Чайку жалеет.

А Маша доит коров, а слезы нет-нет да навернутся. Стояла в памяти не грузная корова с рогами-вилами, а маленькая телочка цвета топленого молока с белыми большими пятнами на боках, будто крылышки у нее отрастают, за то и нарекли Чайкой.

Прибежит Маша на выходной из Урочной, Чайку обязательно навестит. Та завидит ее, из гурта к ней. Маша притворится, вроде не заметила, отвернется. Чайка ткнет мордочкой в бок. Маша похлопает ее по шее: «Ах, это ты, Чаюшка, ну-ка, посмотрим, как ты подросла». А Чайке свое, мордочку к руке протягивает, нюхает и языком пальцы лижет: давай, мол, хлебца, а то сахару. Маша разожмет кулак, скажет: «Нет хлеба, забыла». Но Чайке понятно: с ней просто шутят, хлеб у Маши есть, надо получше поискать…

Из-за коровы на всех разобиделась Маша. Костя три раза пытался заговорить, так, мол, и так, я с твоей матерью коров доил, мать твоя, конечно, мастерица, но ты проворнее ее. Маша отмалчивалась, не идут слова на язык — и все. Дойку кончили, доярки в кузов грузовика залезли, Пшонкин из кабины крикнул:

— Все дома?

Отозвались, что все, про Машу забыли, наверно, привыкли за неделю к ее отсутствию. А она стояла около молочной, здесь и созрело решение: больше матери не будет мешать, ныне переночует в молочной, а завтра квартиру себе подыщет. Ее заметил Матвей Аленин.

— Кто тут? — А узнав, спросил: — Ты что осталась, коровы у тебя все давным-давно поотелились.

— Осталась вот! — с досадой, что ей помешали, сказала Маша. — Вы сгубили Чайку, в кирпичный сарай запустили, теперь ее зарезали, — всхлипнула. — Уйди, дядя Матвей!

Подоспел Костя.

— Маша, пойдем к нам, у нас дом просторный, маме одной скучно, она говорит: как в пустыне.

Шли в Малиновку. Было темно и тихо, лишь слышались шорох ног да шепоток Кости. Костя утешал Машу, уверяя, что Чайку нельзя было вылечить никакими лекарствами, у нее могло быть заражение крови. Не плакать надо, а радоваться: ветеринарный фельдшер Масягин говорил Косте чуть ли не по секрету, что в Малиновке будет большая стройка, комплексом называется, осенью телок завезут симментальской породы, а не чистопородный скот постепенно выбракуют. Через три года ферму будет не узнать. Он, Костя, из техникума вернется; Андрей Егорыч сказал, что колхоз ему стипендию станет платить. И напрасно мать Маши никому не верит, он, Костя, заикнулся было ей, она сказала: «Брось, Милка, трепаться, сам ты отсюда сбежишь, выучишься и сбежишь».

— Вот и не сбегу! — горячился Костя.

В Малиновке ни огонька. Из тьмы выплывают и заступают дорогу темные глыбы изб. Прошли мимо дома Кошкиных, загремел цепью и забрехал кобель, на крыльце у Коршуновых Нинка посмеивалась, а Вовка что-то приглушенно говорил. Аленин дом молчал. «Что, разве Шурец не пришел? — подумала Маша и спохватилась: — Да, Дуся с ним расписалась, в мазанке в обнимку спят. Дуся счастливая, у нее любовь. Пешком, что ль, парни ходят, не возит же их Юрка». Костю не спросила — во тьме смутно забелел дом Миленкиных, сильно запахло сосной. Маша оробела. Костя шепнул:

— Что отстаешь?

Несмело взял под локоть, видно, боялся, как бы не повернула в свой дом. У крыльца предупредил:

— Обожди.

Постучал кулаком в дверь. В коридоре послышалось шлепанье босых ног. Устинья, узнав по голосу сына, вытолкнула с грохотом запор:

— Ты, Костюшка, что пришел?

— Погоди, мам, скажу, — увлек Устинью в избу.

Рядом с Машей из бокового окна упал теплый луч, высветлил лужайку.

На крыльце показалась Устинья:

— Маня, ты что стоишь, как сиротка, заходи. Костя всегда с каким-то таинством, нет бы прямо все сказать. Я тебе на веранде постелю, в избе-то жара, ладно?

— Если не прогоните, пока поживу у вас, — поторопилась Маша. — Я не бесплатно.

— Погоди о плате говорить. Ныне поругались, завтра помиритесь.

— Я домой не пойду.

— Как это не пойдешь? — строго сказала Устинья. — Мало ли чего между своими бывает. Иногда, того… — Но, взглянув на сына, затем на тикающие ходики, обеспокоенно перебила себя: — Ребятки, поздно как! Давайте спать, утро вечера мудренее. — Хлопнула себя по бедрам: — Батюшки, старая, совсем забыла, ты, Машенька, верно, есть хочешь а я, того, голова, тебя не попотчую. Молоко с хлебом будешь?