Александр Цветнов - Тихие выселки

Утром, когда доярки возвращались домой, Машу подстерегла Прасковья.

— Не срами ни себя, ни меня, пойдем домой.

Маша ни слова не сказала.

Вечером Устинья принесла тяжелый чемодан.

— Шла, того, голова, мимо вас, Прасковья кричит: — Устинья, захвати дочке! У вас не из-за него?

— Из-за кого, из-за Егора Калыма?

— Из-за Семена Семеныча. Я в избу вошла, а он, того, сидит вроде за хозяина. И порядком это иду, слышу: Любка-Птичка — она все новости знает — Саньке Самылиной кричит через плетень: «Прасковья с Семе-ном-каменщиком сошлась. Ныне вещички к ней перетащил». Может, к добру, она тоже, мать твоя, настрадалась. Я, того, по себе знаю. Есть бабенки, хвастаются, что без мужика больно гоже да вольно. Врут они, вдовью жизнь скрывают. У меня Миленкин Николай-то больной был, бракованный, а я жила за ним, как за каменной стеной. И помощь в хозяйстве от него не велика, но вдвоем — не одной. Бывало, начну, того, голова, на жизнь сетовать, работаешь, мол, работаешь, а пожрать получше нечего. А он так тихонько скажет: «Устя, о чем толкуешь? Было бы между нами согласие, уважение, остальное второстепенное». Бывало, в контору на свою счетоводскую работу, того, голова, пойдет на целый день, а мне одной тошно станет. А вот какой год без него…

Затуманились ее глаза, и снова встрепенулась:

— Да, какой год лежит на кладбище, приду, повалюсь на землю, ухом к ней, матушке, приложусь, покличу: «Коленька, того, молви хоть словечко». Молчит земля-матушка…

Подавилась Устинья словами, голову уронила.

Пришел Костя. Он не остался ночевать в летнем лагере и на машину с доярками не успел. Пришел потный, запыленный, наверно, каждая жилка в нем устала. Устинья сама сняла картуз, обняла.

— Намучился, сыночек мой, разве я тебя в пастухи посылала? Сам ты, упрямый, придумал!

Поцеловала его в темную щеку. Костя, покраснев, недовольно вырвался.

— Мама, что я, маленький!

Убежал умываться к колодцу, слышно было, как скрипит ворот.

— Прежде ласкуня был, теперь матери не смеет, парнем стал, того, голова.

Машу тревожило свое:

— Никак не пойму мать, в колхозе тяжело было — за работу почти ничего не платили, а она никуда не уехала.

— Недогадливая ты, — пояснила Устинья, — может, она ради тебя собой жертвовала, по рукам и ногам тобой была связана, ну и того, работу любила.

— Нечего было меня родить!

Устинья попрекнула:

— Сказать все можно… Дети — и радость и горе. Ты на мать зла не имей. У меня мама померла, как мне двадцать минуло, девкой была, а матери долго не хватало, иной раз так тошно станет, была бы мать, пошла бы к ней, пожаловалась. Нет, ты мать не трожь.

Перед выпиской из больницы Алтынова навестил Виктор Васильевич Селянкин. Иван Ильич относился к Виктору Васильевичу как отец к сыну, гордился, что никто иной, а он, Иван Ильич, приметил вовремя физрука средней школы Селянкина и настоял, чтобы тот стал партийным работником.

Могучий Селянкин лучился, весь вид его говорил: «Не понимаю, как в такую прекрасную пору можно лежать в больнице». И Алтынов подумал, что, верно, Виктор Васильевич никогда серьезно не болел, подумал и позавидовал его молодости и крепости; позднее выяснилось, что Селянкин сияет по понятной причине: он едет учиться в Высшую партийную школу, и, довольный, счастливый, не замечая, как с каждым словом мрачнеет Иван Ильич, говорил:

— Без образования ныне никак нельзя. Раньше мы к колхозникам девчонку с газетой пошлем, она, читарь эдакий, шпарит по написанному — и все довольны. Ныне ее не пошлешь — колхозники сами газеты читают, радио слушают, телевизор смотрят, станешь говорить о международном положении, а они с тобой в спор лезут.

Ивану Ильичу думалось, что монолог Селянкина — панихида по нему, Алтынову.

Алтынов мог, конечно, после войны окончить партийную школу. Мог, да не окончил. Так получилось. Работал честно, но когда доходило дело до посылки в школу, то обычно отсылали парня послабее и опытом и знаниями, потому что Алтынов был нужен.

Селянкин давай завидовать Ивану Ильичу: завел речь о малиновской стройке. Иван Ильич слышал, что стройку посетил начальник областного управления, что зашевелились веселей, но иного не ожидал: раз Низовцев поставил на своем, то все силы отдаст, а добьется.

А Селянкин повернул на другое:

— Мы до того работой увлечемся, что не только красоты не замечаем, но забываем места, где родились. Думаю встряхнуться, просто пожить детством, пожить без всяких тебе анализов и хлопот. Вот и съезжу на родину.

— Да, надо, — виновато согласился Алтынов.

Он и тут не был образцовым. Сколько лет подумывал съездить на родину, да все откладывал поездку — недосуг. А он — недосуг, будет всю жизнь, а чего откладывать — всей езды ста километров нет. Выпишется из больницы и поедет не в Кузьминское, а в свою деревеньку, глянет на нее — и назад. Это хорошо так, не раздумывая, сел и поехал.

«Может, деревеньки и нет?» — спросил себя Алтынов, выписавшись из больницы, но, взглянув на бок подошедшего автобуса, прочитал надпись и поспешно влез в него.

Ехал и с повышенным любопытством разглядывал округу, он узнавал и не узнавал старые места. Наверно, здешним жителям перемены привычны, им порой кажется, что так было постоянно, по крайней мере, на их памяти, но ему все было необычно и ново — и светлые дома под шифером, и животноводческие городки, и столбы высоковольтной линии, — когда-то на месте всего этого стояли похилившиеся, крытые соломой домишки, летом зелень как-то скрашивала местность, но мрак зимних полей, когда нигде ни души, пугал и создавал впечатление, что эти забытые домишки стоят не среди безбрежного поля, а опущены на дно темного омута.

Довольно долго мотал автобус. Иван Ильич с тревогой поглядывал в окошко, боялся проглядеть дорогу на свою родину, но узнал ее. С трудом, но узнал, попросил шофера остановить автобус у ее приметной колеи. Раньше, где стоял огромный вяз и под ним обычно отдыхали пешеходы, ныне торчал высокий пень, у самого корня которого гнездилась зелень побегов. До деревеньки Алтынову оставалось пройти километров пять. Прежде дорога была торная, с глубокими колеями, по обочинам кустилась полынь, вымазанная пахучим дегтем. Идешь, бывало, а далеко позади тебя тянется нога за ногу лошадь, запряженная в телегу. Совсем забудешь про нее, и вдруг за спиной загрохочут колеса — еле успеешь отскочить в сторону: то возница нарочно пугнул лошадь, чтобы ты не успел напроситься к нему в телегу. Обогнал — и опять лошадь переходит на ленивый шаг. Маячит и маячит впереди подвода.

Нынче никто не шел и не ехал по западающему проселку. И снова у Ивана Ильича закралось сомнение, да существует ли деревенька?

Но она существовала, и товарищ детства нашелся, он брел с двухметровкой. То был бригадир Теляков, длинный, худой, с впалыми щеками — страдал язвой желудка. Не сразу они узнали друг дружку.