Александр Цветнов - Тихие выселки

— Вовка из-за Нинки разозлился, чего злиться из-за наперстка, как твоя теща скажет, хитрая у тебя теща, глазастая. У тебя Дуня — добрая женушка. Ты, Шурка, счастливчик.

Князев не сказал ни слова, подхватил чемодан со свернутой телогрейкой — и к выходу. Юрка дорогу загородил:

— Я тебя до Малиновки подброшу.

— Без твоей помощи доберусь, не мозоль мне глаза!

— Ну, черт с вами, сердитыми!

Шувалов быстрыми мелкими шажками направился к самосвалу. Он искоса видел, как Князев забрасывал чемодан с телогрейкой в кузов смагинской машины. Вовка Казаков глядел на реку, засунув руки в карманы. Рядом с ним сидел и стучал хвостом, как палкой, Арлекин. Юрка, завидовавший Вовке — его силе, росту, неприязненно подумал: «Силой — медведь, а умом — воробей, дворнягу нашел — и рад, шланг гофрированный».

Он завел машину. Арлекин вскочил, забежал вперед и принялся лаять, хватая за колеса. С ним такое случалось, когда он был не в духе. «Собаку натравил», — озлясь совсем, подумал Юрка о Вовке, двинул грузовик прямо на Арлекина. Лай мгновенно перешел на отчаянный визг. Юрка рванул самосвал с бешеной скоростью и в момент оказался далеко от времянки.

Когда подбежал Вовка Казаков, Арлекин тоскливо и жалобно взглянул на хозяина затухающими слезящими глазами, попробовал вильнуть хвостом, но лишь пискнул и, слабо вздрогнув, закрыл глаза. Вовка поднял на руки теплую, еще со следами жизни собаку и пошел, ничего не видя перед собой.

Был объявлен воскресник. Доярки грузили кирпич на Урочной. Кирпичи были белые, легкие. Сначала грузили как бы играючи, с шутками и смехом, потом намотали руки, натрудили спины. Притихли.

После обеда снова ехали на Урочную с Гришкой Пшонкиным. В кабине сидел Тимофей Грошев, в кузове Маша вместе с Анной Кошкиной и Любкой-Птичкой. Анна разговаривала только с Любкой.

— Двадцать лет с хвостиком на ферме промаялась, — вздыхала Анна, — рученьки и ноженьки в непогодицу ноют, а премию мне отвалили отрез на платье. Гляди бы шерсть, а то химия! Сказывают, не то из нефти, не то из шпирта. Не постыдились, разорвало бы их на мелкие кусочки. Девчонка два года машиной почиркала — ей золотые часики на ручку.

— Ныне время такое, молоденькие, они вострые, наперед лезут. Мы — старые, начальникам на нас глядеть неохота.

— Ты, Любанька, не ври, я в старухи не записываюсь, — похлопала себя по бедрам и груди, — и тут есть, и тут имеется, подкрашусь — за тридцатилетнюю сойду. Что толку в Нинке, хотя она молоденькая, соплей перешибешь.

Любка-Птичка вспыхнула, но на рожон за племянницу не полезла:

— Силой ты, Анка, не хвались, теперь за человека все машины делают. Бывало, брали в дом сноху здоровую, высокую, чтобы век чертоломила, ныне мода пошла на махоньких, их, махоньких, мужьям сподручнее на руках таскать да на постельку класть. Ныне жена мужу утеха, а бывало, работница.

Любка громко рассмеялась. Анна, наверно, ее не слушала, тянула свое:

— Золотишко всегда, говорят, в цене, а отрез из нефти копеечное дело.

Перед концом погрузки Анна поскользнулась. Подпрыгнув от боли, чуть было не выронила кирпичи. Маша улыбнулась. Кошкина взъярилась:

— Толкнула меня — и смеется!

— Тетка Анна, тебя никто не толкал, — возразила Дуся.

— Молчала бы — в девках брюшенько набегала.

Маша заступилась за подругу:

— Анна Антиповна, тебя случаем бешеная собака не укусила?

— Да, с двумя ногами, их больше бойся!

Стали домой собираться. Гришка Пшонкин потянул Машу в кабину:

— Пусть Анна Антиповна садится.

Анна проворно взобралась на кирпичи и оттуда обиженно вытянула губы:

— Мне на ветерке вольготно, пускай вольможная боярыня сидит, горелый бензин нюхает.

Ехали лесом. Под колесами мялись желтые листья.

Они лежали и на обочинах, на никлой, пыльной траве. На полянках краснели слегка скрученные листья земляники. Маша думала, что осень на дворе и каменщики вряд ли до зимы закончат кладку дома животноводов.

Гришке Пшонкину надоело, видно, ее молчание.

— Что загрустила? Слыхал я, шофер с карьера к Райке Грошевой повадился. Смотри: женихов упустишь. Конечно, можно и так, как твоя мать.

— Ты говори, да не заговаривайся и за дорогой следи.

И тут только заметила, что Гришка какой-то обмякший, посоловелый, хотела предупредить его, что впереди глубокая выбоина, но опоздала — грузовик мотнуло, на кирпичах бабы и девки испуганно охнули; к счастью, выбрались благополучно. Гришка, тяжело сопя, покосился на Машу. Сквозь густой запах бензина она уловила водочный дух.

— Ты хорошо знаешь, что нетрезвым за руль садиться нельзя, — сказала наставительно. — Если тебе жизнь не дорога, то других пожалей.

Гришка зло посмотрел на нее.

— Начальству натреплешься? Треплись.

— Глупости говоришь!

— Ты сиди, коли в кабину посадил. — Гришка вроде трезвее стал — руки увереннее взяли руль, голос зазвучал резче: — В кабине я хозяин, говорю, что хочу, а ты слушай! Не будет у тебя славы, пока не переспишь с председателем!

Маша рванула дверку. Он едва успел сбавить ход. Грузовик, скрипнув тормозами, толкнулся вперед, как слепой, и стал. Гришка выскочил белее полотна. Маша с обочины закричала:

— Он пьяный, гадости говорит и нас искалечит!

— Я же пошутил, — уговаривал ее Пшонкин, — а ты сразу — прыг.

С кирпичей спустилась Анна Кошкина, ткнула Гришку в спину:

— Не кланяйся, не надо, она с норовом. Поехали, Гришенька, миленький. Пусть пешочком пробежится, отойдет.

— Маша, иди сюда! — позвала с верхотуры Дуся.

— Садись, чего еще, — примиряюще сказал Гришка.

— Я с тобой не поеду, — заявила Маша.

Грузовик, поскрипывая, тронулся. Маша осталась у дороги. Хмурая и усталая, пришла к Барскому пруду почти к самому пригону скота. Внутри кипело: «Завтра пойду в Кузьминское, расскажу Низовцеву», Но не стерпела. После дойки, когда доярки сгрудились около избушки, сказала Грошеву:

— Пшонкин за рулем был пьяный, чуть было машину не перевернул.

Гришка обиженно закричал:

— Я с тобой не пил, и ты меня не поила! Доярки подтвердят.

Анна Кошкина опередила всех:

— Ты сама, как безумная, из машины сиганула. Может, ты задумала под колеса броситься, кто тебя знает. Я с Гришуткой в кабиночке сидела, ни капельки не заметила, чтобы он был выпивши.

Заверещала Любка-Птичка:

— Ты указывать горазда. Тебя задавило бы — не жалко. Да Григория жалко: у него детишки.

Грошев грозно подступил к Маше:

— Сама виновата, а ябедничаешь?! Ты за другими поменьше замечай, побольше за собой следи. Нашлась командирша!

Маша ошеломленно подумала: «Все на меня, за что? Что я им плохого сделала? Гришка мог машину перевернуть, а они за него». Ей стало зябко. Может быть, просто вечера стали холодными, может быть, ложилась роса. Да, ложилась роса. Пруд был белый-белый, будто залит молоком. Кроме тумана, Маша ничего не видела.