Александр Цветнов - Тихие выселки

Никандров представил, как сонная, недовольная Аганька будет ворчать: «Половодятся с девками не знай до кой поры, спать людям не дадут», впустить в дом впустит, а свет включить забудет, какой тебе ужин! Неплохо бы хлебнуть горячих щей с бараниной.

— Ничего я не боюсь.

— Ну, договорились, — обрадовался Грошев.

Лукерья на стук вышла скоро, будто не спала. Позднему гостю не удивилась, лишь поглядела маленькими заплывшими глазками.

— Собирать, что ль?

— Не видишь разве, что мы рысисты стали от голода!

— Только кончилось?

— Нет, еще сорок минут ехали.

— Знаю, не пешем шли.

— Мечи на стол лучше-ка.

На столе, покрываясь сизым налетом жира, появилась похлебка.

— Ага, горяченькая, — засмеялся Грошев, — надо уметь русскую печь сложить. В другой к вечеру все выстынет, в нашей — нету. — Потер правой рукой култышку левой, крикнул: — К такой бы похлебочке да бутылочку! Старуха, там ничего не найдется?

Лукерья молча вытащила из залавка пол-литра «Российской» и кинула на стол крупного копченого леща.

— Откуда, Тимофей Антоныч, такая рыбешка?

— Племянник дал, не спрашивал. В нашей речке не водится, конечно. Режь.

Выпили. Ели деревянными ложками из одной большой миски.

Грошев, шумно отпыхиваясь, черпал и черпал, вливал и вливал в себя дымящуюся влагу. Лукерья подлила еще два половника: тот и другой на еду были валкие. Лишь иногда Грошев отрывался от миски, чтобы налить стаканы. Расправившись с похлебкой, он откинулся к стене и, поглаживая живот, довольно произнес:

— Ух, кажется, малость набил туесок. Крестьянство сытую жизнь любит. Ради того и живем.

Лукерья, стоявшая посреди комнаты как на часах, спросила:

— Вам еще чего подать, а то я лягу.

Грошев свернул прямушку, посмотрел на недопитую бутылку.

— Еще не спросим?

— Ты что? Скоро утро.

— И то, пожалуй. Мать, на всякий случай достань припрятанную и каши половника три кинь, потом ложись, а мы потолкуем.

Грошев, немного покурив, бросил недокуренную прямушку на пол, растер ногой.

— Собираюсь пол покрасить — не решусь никак. Вольготного житья не станет — на крашеный пол окурок не бросишь. Летом крашеный солнце греет, а он все равно холодный. И духовитый он, некрашеный.

Лукерья, поставив водку и миску каши, стукнула тяжелой пепельницей.

— Отец, дочь сколь предупреждала: не бросай окурки на пол — он свое.

— Дочь в городе, нам можно вольной пожить.

— Не навольничался все, — проворчала Лукерья, уходя в другую комнату, — он вольничает, я убирай.

— Ну, так выпьем? — спросил Грошев, наливая. — Знаем, алкоголь вред, все болезни от него, а тянемся к нему. Вот загадка.

— Наша распущенность, — сказал Никандров, занимаясь лещом.

— Распущенность, — согласился Грошев, — в мои годы — это распущенность, точнее сказать, привычка. А парню выпить иногда не беда. Ты, Герман, слишком строг к себе. С доярками балакаешь о делах, а они молоденькие, тобой любуются: здоровяк ты, силушка из тебя прет. Давай выпьем по одной. — Выпил, поморщился. — Однако горькая, окаянная… Бабы силу уважают и нахрапистость, а ум не очень-то примечают.

— Ты на что намекаешь? — нахмурился Никандров.

— Кашу ешь. Годы, говорю, скоро бегут, не всегда будешь такой. Лицо-то у тебя хоть прикуривай. Когда хватишься, меня вспомнишь, скажешь: говорил же старый хрыч! Ох, девки, хлопот не оберешься. Твоя-то, Соня, тихонькая, ее не слышно. А Антонова помучает.

— Очень хорошая работница, — сказал Никандров, — побольше бы таких.

— Что бы ты с ними стал делать? Не было бы Машки, жили бы мы спокойно: об нас ни слуху и мы других не знаем. Ты думаешь, комплекс стали бы строить? Через Машку строят. Сначала об ее почине на всю область заголосили, затем на собрании животноводов она областному начальнику понравилась — пошло и поехало. Нынче из-за кого допоздна засиделись? Из-за Машки. Она, так сказать, заставила нас на ферме изменить всю технологию. Замуж бы ее выдать, — поглядел на Никандрова. — Я бы, Герман, такую девку не упустил! Видная собой, ничего не скажешь, я старик, а завидую тому, кому она достанется. Эх, мне бы твои года да силушку твою! С Манькой не пропадешь.

— Пожалуй, надо идти, а то Аганька ночевать не пустит, — отговорился, поднимаясь, Никандров. Плотен, крепок был Никандров, а и его слегка покачивало. Следом за ним тяжело встал Грошев — огрузнел от водки и еды.

— Бабу тебе, Гера, надо, бабу, тогда ты к людям подобреешь. А может, не пойдешь? Ложись на Райкину постель.

— Нет, пойду. Ну, чуден ты.

Выпроводив гостя и заперев за ним наружную дверь, Грошев пропел:

— Нам не страшен серый волк, серый волк…

— Ты бы его до Аганьки довел, — сказала Лукерья.

— Сам дойдет. Ишь, как себя бережет, но нынче осмелился, даже выпил вон. Эх, все мы люди-человеки!

У Низовцева, как у всех крестьян, был свой пятистенный дом, около дома сад с десятком яблонь, с зарослями вишни и терна, за садом — огород.

Низовцев колол дрова в пустом дворе. На душе у него было спокойно, батареи выпросил на подстанции газопровода, через два дня в дом животноводов дадут тепло. В дом переберутся кузьминские доярки, там же откроют и столовую. На вывозку торфа с болота «Сельхозтехника» обещает прислать колонну грузовиков и тягачей, приезжих шоферов и трактористов тоже придется разместить в доме животноводов.

— Уладим все! — произнес вслух Низовцев и ударил колуном по чурбаку.

— Отец, завтракать, — позвала с крыльца жена.

Неторопливо позавтракав, он минут десять понежился на мягком диване. Вроде бы спешить некуда, но привычка одержала верх — быстро поднялся, надел полушубок черной дубки и медленным шагом пошел в контору.

Тихое Кузьминское от снежных наносов стало ниже, невзрачнее. Где-то в конце села к ферме проехал мужик на санях, за ним желтая собачка увязалась. Из-за поворота показалась в длинной шубе древняя Лукерья Угрюмова. Низовцев заранее приготовился к встрече. У Лукерьи всегда находилась какая-нибудь просьба. Старуха низко поклонилась и загородила председателю дорогу.

— Батюшка, Андрей Егорыч, ты бы зашел ко мне — потолок треснул. Вот-вот задавит, да меня, старую, задавить и надо, всем бесполезна, но тебя жалко — накажут. Как-никак живого человека придавило. Она, Советская власть, не любит этого. Зайдешь, что ль? — Бесцеременно разглядывая председателя, помотала головой: —А худой ты, на работе измотался, чай. Ты этих, окаянных, помощников, больше гоняй. Ежели самому зайти неколи, Петьку Грызина с топором пришли. А уж он, Петька, знает, сколь досток-то надоть.

— Ладно, ладно, бабушка, пришлю.

— Ну, бог спасет, — поклонилась и тихо тронулась дальше по своим делам.

«Надо не забыть послать Грызина к Угрюмовой, — подумал Низовцев под скрип шагов. — В колхозе она со дня основания, считает его своим, не на сына надеется, а на колхоз, вот она, жизнь, как повернулась».