Александр Цветнов - Тихие выселки

— Ты маленький, тебе больше нельзя, — скажет Маша, и он вроде поймет ее, довольно мотнув головой, мякнет, подпрыгнет раз, другой, третий — и пошел; прыг-скок, прыг-скок…

Нынче из клеток ее группы не раздалось радостное приветствие «мы-ы». Маша обеспокоенно пробежала по клеткам глазами. Телята стояли, понуро опустив головы. Особенно угрюма была Ласточка, дочь Зари. Ей исполнилось восемнадцать дней, пройдет еще три дня, и Маша передаст ее телятнице. Но передаст ли? С телятами, очевидно, что-то случилось. Маша с тревогой подошла к Ласточке, погладила ее, жалостливым голосом спросила:

— Что с тобой, Ласточка?

Ласточка попыталась вильнуть хвостиком, но тот еле пошевелился.

В приемнике стало сразу темно и неуютно. «Беда», — испугалась Маша. Побежала за ветфельдшером Масягиным. Но на ветпункте висел замок. Оторопело осмотрелась. Подряд возвышались ребристыми шиферными крышами пять дворов — два новых и три старых, подлатанных. Перпендикулярно им стояли два телятника и двор с нетелями. Хоть гадай на пальцах, куда идти.

Обошла дворы — как в воду канул. На Масягина неожиданно напала в сторожке деда Макара.

Войдя в приемник и еще не видя теленка, он смешно похлопал глазами, втянул носом воздух.

— Ты случайно не поила их кислым молоком?

Машу бросило в жар.

— Зачем я буду кислым? Не новенькая.

Масягин вошел в клетку Ласточки, начал осмотр.

— Острый желудочно-кишечный катар, — установил он. — Сегодня совсем телят не корми. Может, обойдется. Лишь бы не паратиф.

Маша целый день не находила себе места. Не было работы в коровнике, шла в приемник. Угрюмо постоит, потужит — и уйдет в дежурку. Обедала и ужинала в столовой, что открыли при доме животноводов.

Утром накормила отощавших телят молоком наполовину с кипяченой водой. Масягин давал им лекарства вместе с отварами. Следующую ночь Маша не сомкнула глаз. Укутывала телят в теплые тряпки, готова была баюкать их на руках. Особенно тяжело болела Ласточка. Она лежала на боку, вытянув тонкие, как палки, ноги. При каждом приходе Маши Ласточка пыталась поднять голову, но сил у нее не хватало.

На третьи сутки Маша ушла в дежурку. В дремоте раза два ткнулась носом в коленки, очнувшись, вскочила, побежала в приемник. Ласточка лежала, откинув голову. Глаза были закрыты. И хотя никто не мог помочь, Маша кинулась за Масягиным.

— Да-а, — неопределенно сказал Масягин, осматривая труп. — Не пойму, откуда взялась болезнь. Все-таки вспомни, может, посуду забыла помыть?

Ее как по лбу стукнули. Кажется, она в тот вечер спешила в дом животноводов к телевизору — шла интересная передача, может быть, ведро не промыла как следует.

— Может быть, — согласилась она.

— Вот результат халатности и беспечности, — загремел неожиданно из-за спины голос Никандрова. — Лучшая племенная телочка погибла. Хозяйству нанесен убыток.

Масягин кивнул на клетки с телятами, как бы защитил Машу:

— Эти выживут. Я боялся: заразу не занесли ли.

Маша подняла бессонные с крупицами слез глаза, но ответить Никандрову уже не могла.

Никогда доярки, телятницы, скотницы, возчики не собирались вместе — негде было. И вот сходились в новый дом животноводов. Маша ахнула: эх, какая орава!

Она сидела между Галей Маминой и Соней Птицыной. Соня, с перекинутыми косами на грудь, вытягивая шею, поводила головой по сторонам, и оттого ее белая шея казалась особенно длинной. Маша толкнула Соню в бок:

— Голову отвертишь.

Соня виновато посмотрела на нее из-под длинных ресниц.

— Я не за ним слежу.

Соврала, конечно. Без слов было ясно — следит за Никандровым. Лобастый Никандров стоял у двери и говорил:

— Не толпитесь у входа, проходите, места всем хватит.

Он, зачинщик нынешнего сборища, явно волновался.

Зал гудел, иногда прокатывался дружный хохот: кто-то рассказывал анекдоты. Но это там, где сидели кузьминские да скотники с телятницами. Малиновские доярки тихие, точно пришибленные, друг на дружку глаза поднять не смели. Даже Анна Кошкина была с постным лицом. Не случись с ней конфуза, красовалась бы на переднем ряду накрашенная, напомаженная, улыбалась бы жеманно. Ныне и она оробела.

— Глядишь на Никандрова, мозоли на глазах набила, — шепнула Соне Маша.

— Идут, — выдохнул зал. Вошли Низовцев, Алтынов, Матвеев, сели за стол президиума, рядом с ними Грошев, Никандров, Князев. Все серьезные, сосредоточенные. И тишина. Можно слушать, как в висках шумит кровь. И еще казалось, что слишком ярко горели лампочки. Свет их слепил. Маша посмотрела на окна. На улице светло. Можно было бы электричество выключить, но не выключают. Забыли.

Встал Алтынов.

— Начнем, товарищи! Слово имеет Никандров Герман Евсеевич.

У Никандрова от волнения даже шея пламенела, поэтому особенно была заметна белизна рубашки. Он мял записи, часто дотрагивался до потных волос. Маша отошла сердцем, пожалела его. Нелегко выкладывать правду-матку в глаза людям. Сама пробовала.

Никандров доложил итоги рейда, сказал, что хорошо, когда люди работают друг перед дружкой, гласно или негласно они соревнуются, но считать человека передовым только потому, что он больше других получил продукции, нельзя.

В зале насторожились. Никандров говорил что-то новое. Маша вспомнила, бывало, зоотехник Матвеев зачитает список: такая-то доярка надоила от своих коров столько-то молока, такая-то столько, лучший результат у такой-то — премировать ее тем-то. Все заранее знали, как раздадут премии, Матвеев будет «ставить задачи на дальнейшее». Когда Маша училась в школе, там задачи задавали, на ферме их ставили.

Воспоминания отвлекли ее. Она упустила нить мысли Никандрова. Прислушалась. Постой! Что он говорит? Ах, передовой человека тот, кто трудится хорошо, радеет для общества и чист как стеклышко.

— Анна Антиповна Кошкина — доярка опытная, с большим стажем, — продолжал Никандров. — Можно ли равняться на нее? Пока нет. С фермы украдкой брала жмых.

— Я только своей коровушке попробовать взяла! — пронзительно закричала Анна и залилась румянцем, как семнадцатилетняя.

Завозились, загомонили. Никандров поднял руку.

— У вашего мужа в санях нашли пять бураков!

— Я за мужа не ответчица!

Засмеялись. Низовцев, перенявший у Алтынова бразды правления, постучал по графину.

— А мы считаем ее передовой.

— Я в передовички не прошусь!

Маша смотрела на Кошкину во все глаза. Наверно, Кошкина кипит. Вон какая бордовая стала. Анна озиралась, искала поддержки, но все были какие-то стылые — ни одного намека на движение, даже Любка-Птичка за спину Дусиного отца спряталась.

Никандров добрался и до нее, сказал, что в дурном она от Кошкиной не отстает, попрекнул возчиков, что они любят ездить домой обедать на лошадях, прихватив попутно «шабашку».