Александр Цветнов - Тихие выселки

На крыльце конторы он нагнал письмоноску.

— Нам свежая почта, — сказал он весело. — Давай, Валя, ее мне, посмотрим, что ты новенького принесла. — Он быстрыми шагами прошел в кабинет и с нетерпением принялся читать письма. Особо заинтересовали два письма. Малиновец Павел Кошкин соглашался с ценой, какую колхоз ему предлагал за пустующий дом, малиновец Алексей Куделин, а просто Кузнец, сообщал, если нужны кузнецы, то может вернуться на выселки, и, конечно, просил квартиру: дом-то свой он продал.

— Это уже интересно, — порадовался Низовцев и заходил по кабинету с довольной улыбкой. — Интересно. Ну, Алексей Куделин, ты, как говорится, первая ласточка, хотя она весны и не делает однако…

В дверь просунулась посыльная, круглолицая, шустрая бабенка.

— Андрей Егорыч, слышу, вы разговариваете, думала, кто у вас есть. Сын из Минска на побывку приехал, всего на три дня, может, посидеть к нам зайдете?

Андрей Егорович привык к приглашениям, но почти никогда ими не пользовался. Не то чтобы людьми пренебрегал, просто берег время. От приглашения отказался, но посыльную отпустил:

— Весь день гляди на сына, только попутно забеги к Георгию Кошкину, скажи: я вызываю.

Гога пришел не один, а с Настей. Настя вошла первой. Низенькая, грудастая, в потертой жакетке и короткой юбке, она казалась кургузой. Гога возвышался за ее спиной. Он был тонкий, сухой, на узком смуглом лице гирей от ходиков висел нос. Сама Настя топ-топ к председательскому столу, не заговорила, а закричала:

— Андрей Егорыч, я его в Малиновку не пущу! Пусть дома зиму сидит! Со мной хочет жить — ни на какой торф не поедет!

Ошеломленный ее наскоком, Низовцев рассердился:

— Зачем он сидеть будет около тебя? Видишь, она потерпеть не может!

— Я не про то. Там мать у него, она разобьет нашу жизнь, — готовая заплакать, уже тихо говорила Настя. — Она, ваша хваленая доярка, одну себя любит.

Закапали слезы. Низовцев положил ей руку на плечо.

— Не за тем я его вызвал. Хочу, чтобы вы всей семьей переехали в Малиновку.

— Как? — переспросила Настя. Гога шагнул к столу, но нерешительно остановился посреди кабинета.

— Если мы вам, Георгий, дадим дом Павла Кошкина? Ты знаешь этот дом?

— Знаю. Пятистенок.

Настя ничего не понимала, а поняв, поднялась на цыпочки, обняла Низовцева и поцеловала.

— Спасибо, Андрей Егорыч, — говорила она плаксиво, — ведь мы тоже люди. Не знай как спасибо. Жора, благодари Андрея Егорыча.

Растерянный Гога улыбался, и рот его в улыбке разъехался до самых ушей, а нос еще больше провис над верхней губой.

— Вот для чего я вас вызывал, — облегченно сказал Низовцев. Ныне он был доволен всем, подумал, как бы не забыть сказать завхозу, чтобы он послал Петьку Грызина к Угрюмовой.

За молодоженами захлопнулась дверь. Мысли председателя метнулись к Кузнецу. «Вернуться хочет! Вернуться хочет!» — толклось в голове. Пробовал думать о другом, но непрошено снова ворвалось: «Кузнец вернуться хочет!» Не стерпел, поспешил с ошеломляющей новостью к Алтынову.

— Кузнец, Алексей Куделин, хочет вернуться, — сказал от порога, — просит хатенку. Вот какие дела!

— Кто вернуться хочет?

— Куделин. Прозвище у него — Кузнец.

— А, этот, с выселок, — равнодушно проговорил Алтынов.

— Ты что какой вялый?

— Устал. Андрей Егорыч, скажи откровенно, какой я партийный работник, хороший, плохой? Ну и как человек, что ль.

Низовцев недоуменно посмотрел на секретаря парткома: что это вдруг на него накатило, ответил с запинкой:

— Ну, какой?.. Обыкновенный, бываешь и хороший, бываешь…

— И плохой. Да, для тебя плохой и одновременно для кого-то хороший. Это — с каких позиций судить, какими глазами смотреть. Я всю жизнь книжки читал про настоящих партийных работников, учился у них, но так и не хватило меня быть таким.

Алтынов, должно быть, говорил не столько для Низовцева, сколько для себя.

— Что с тобой? — спросил Низовцев, не понимая его совершенно. — Ты о том, что осенью из-за выселок поцапались? Пустое, не обращай внимания: кто не ошибается! Бывает, сто хороших статей прочитаешь, сколько всего передумаешь, а выхода из тупика не найдешь. Маша дала мне вилы, как сразу многое видно стало! Одни ее осуждали: как посмела пойти на такую дерзость, другие ждали, какую месть я придумаю. А меня занимало иное: знал же, что труд доярки не из легких, но примелькалось все. Раздачу понянчился с вилами, сердце, Иван, жалостью пронизало… Кузнец приедет, хатенку дадим. Георгию Кошкину дали, в малиновской машинно-тракторной бригаде одним трактористом больше стало, его жена Настя в телятницы пойдет, так и будет заполняться вакуум. Нет, что ни говори, а Калязин — умница.

Алтынов сидел со взглядом, устремленным в потолок. Блеснули морозные стекла в кабинете: мимо проехал грузовик. Где-то затренькал трактор. Опустил голову Алтынов.

— Завидую тебе, Андрей Егорыч, под счастливой звездой ты родился, прешь напролом, назад вроде не оглядываешься, но что удивительно — каким-то чутьем угадываешь дорогу. У меня так не получается…

Князев и Никандров встретили Машу около дома животноводов, отвели в сторонку. Князев, оглядываясь, полушепотом сказал, что кое-кто из доярок в продовольственных сумках домой жмых таскает, хапуг надо вывести на чистую воду. Завтра намечается рейд, Князев и Никандров включают ее, Антонову, в рейдовую бригаду.

— Нет, — замотала головой Маша, отвернувшись от Никандрова. — Делайте без меня. Кузьминские жмых не таскают, к своим в сумки не полезу. С меня хватит и без того всякой славы.

— Ты комсомолка, передовая доярка, — сказал строго Никандров, — ты обязана восставать против зла, против непорядка.

— Верно, Герман Евсеич, — согласилась она, потупясь.

Никандров не заметил на ее постном лице подвоха.

— Вот, сама признаешься, пассивность, она…

— Мне бы, дуре, всем рассказать, как по ночам один товарищ по ферме бродит, к девушкам пристает, мне бы, дуре, секретарю парткома рассказать, чтобы не проявлять пассивность, а я промолчала. Так мне и надо!

Повернулась и пошла прочь.

— О чем это она? — спросил Князев.

Никандров так набряк, что вот-вот кровь из него брызнет — на лице одни брови белели.

— Кто ее знает.

Маша прошла в приемник — это изолированное помещение во дворе для народившихся телят.

Маша любила маленьких телят. Они, как ребятишки, были разные: одни спокойные, другие нетерпеливые, требовательные, но все они, стоило лишь появиться, принимались поочередно голосить. Маша, нагибаясь, дотрагивалась до высунувшихся теплых мордочек, гладила малышек и говорила:

— Эко они, крошки, есть хотят. Погодите, накормлю.

Принималась поить. Теленок от удовольствия поматывал хвостиком, а то хлестал им себе по бокам. В ведре становилось молока мало, он поддавал мордой, гремел дужкой, ну, готов ведро вывернуть наизнанку. Особенно забавны самые маленькие, что пьют молозиво, пьют они, широко растопыря и слегка согнув непрочные задние ноги, из-под мягкой шерстки острым бугорком торчит крестец. Теленок пьет, а его впалые бока выпрямляются, округляются. А он вытащит из ведра выпачканную молозивом мордочку, мычит: «мы-ы» — себя утверждает.