Александр Цветнов - Тихие выселки

— Пожалуйста, — и главный врач вышел из-за стола, уступая председателю место.

Устинья принялась одолевать главного врача:

— Одним глазком дайте взглянуть, дайте душеньке успокоиться. Она ведь сынку моему женушка. И на ферме от меня вестей ждут, я за всех одна.

Главный врач сдался. Шли. Около одной из дверей остановились. Он сказал шепотом:

— Я открою, вы поглядите из-за меня.

Она и на то была согласна. Оказалось, что Маша спала.

— Видела? Не станем тревожить, — сказал главный врач.

Устинья возвращалась присмиревшая. Главный врач обрадованно сообщил председателю, что Антонова спит и это очень хорошо.

— Надеюсь на вас, — сказал Низовцев и развел руками: — Черт знает что: звоню в милицию, прошу отпустить Никандрова. Ну, ошибку допустил, бывает со всеми, — не отпускают, говорят: он оказал сопротивление сотруднику ГАИ. На ферме самое тяжелое время, а зоотехника нет. Евгений Петрович, ты сам начальник, видишь, как получается. В сущности, во всей этой истории моей вины нет, но мне от того не легче. Да, наверно, и моя вина есть, людей не научил хозяйствовать, выполнять то, что каждому положено. Заранее могли подсчитать, сколько нужно корма скоту, сколько тракторов потребуется на подвозку сена и соломы.

— Трактора-то, того, слышь, Алтынову жалко было снять с болота, — подсказала Устинья.

— Вот-вот, понадеялись на энтузиазм доярок, заставили делать не свойственное им дело, а была ли необходимость в этом, не лучше ли пригнать из Кузьминского трактора, что стоят на приколе в ожидании посевной? Лучше и выгоднее. Люди хорошо исполняют свое дело, так пусть они и исполняют его, не занимаются ничем другим. О человеке надо думать, о нем заботиться. Человек во всем главный, главнее его нет.

— Никандров, к начальнику! — выкрикнул милиционер.

Бритоголовый Никандров поднялся на второй этаж. Не стало у него волос, и обнаружилось, что уши по-мальчишески торчат и в лице нет строгости, — так и чувствовалось, что этот рыжий зоотехник с налитой красной шеей совсем недавно был мальчишкой. Наверно, поэтому начальник не просто сказал, что Никандрова досрочно освобождают, так как за него хлопотал Низовцев и комсомольская организация, а принялся долго, по-отечески объяснять, в чем вина Никандрова, то и дело слышалось «надо бы».

Никандров глядел в большие окна кабинета, залитые светом, на очнувшуюся и знойно колотившуюся о стекло муху и думал, когда же начальник кончит свое поучение и он, Никандров, наконец-то пойдет свободно, как вот тот человек, что сейчас перепрыгивает через лужу. «Эх, поскользнулся, всего себя обрызгал!» — улыбка раздвинула твердо сжатые губы Никандрова.

— Ты что улыбаешься? — не выдержал начальник. — Виноват же!

Никандров и сам уразумел, что иначе надо было действовать, но после всегда кажется просто, а когда требуется принимать меры, почему-то становится все сложным.

Никандров с нетерпением ждал, когда его отпустят и можно будет идти к Маше: так он решил, находясь еще в камере предварительного заключения, там, в камере, он размышлял о Маше и о себе, и чем больше размышлял, тем сильнее ощущал непрощенную вину. Он краснел, вспоминая свою единственную пьяную ночь, вместе со стыдом и унижением поднималась густая злоба к Грошеву, но она стыла, как только начинал думать, что сам он не мальчик.

Никандров был строг и ничего не мог простить себе. Той глухой ночью, извалявшись в снегу, — за дорогу не раз падал — он забрел на ферму. Он помнил, что должна отелиться Белянка. Но во дворе было тихо. Белянка, раздувшись как гора, лежала смирно. Никандров понял, что роды начнутся гораздо позднее, и направился в дежурку, где, по всей вероятности, находилась Маша.

И правда, в дежурке Маша читала книгу. Приход Никандрова, видимо, не удивил ее, она мельком взглянула на него и опять уставилась в книжку. А он, дурной, полез с поцелуями. Маша вырвалась и, схватив на ходу с вешалки стеганку, выбежала. Никандров было ринулся за ней, но дверь оказалась запертой — Маша успела снаружи накинуть накладку. Сначала хотел хватить дверь кулаком, но до сознания все же дошло, что рядом живут кузьминские доярки. Он постоял, постоял и рухнул на кровать.

Очнулся от жажды. Пил прямо из горлышка графина, остатки воды вылил на голову. Хмель проходил, было скверно. Он посмотрел на раскрытую книгу, в памяти прояснилось недавнее, неуверенно толкнулся в дверь. Та открылась. Очевидно, приходила Маша и сняла накладку. Никандров со стыда, что ль, ушел на прежнюю квартиру в Кузьминское и вернулся в Малиновку на второй день…

— И штраф заплатишь, — дошли до Никандрова последние слова начальника.

Никандров вскочил.

— Разрешите идти?

Начальник посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Идите.

Никандров сбежал по крутым ступенькам вниз к выходу — и скорее на улицу, на простор.

Тротуар и дорога лежали светлыми лентами. Но между тротуаром и шоссе, там, где были посажены в прошлом году тоненькие деревца, желтел обессилевший снег, пуская на асфальт тоненькие струйки. Проносившиеся веселые грузовики давили их шинами и разбрызгивали в стороны.

Никандров свернул с тротуара в магазин. Он купил целый килограмм дорогих конфет, а на небольшом рынке, расположенном за магазином, яркий букет бумажных цветов. В больнице пришлось ждать битый час. Время двигалось гораздо медленнее, чем в камере предварительного заключения. Но все проходит. Наступила пора посещения больных. На Никандрова надели белый тесный халат, заглянул в зеркало. Вызывающе торчали большие красные уши. Всегда самоуверенный, смелый, Никандров в эти минуты испытывал непривычное чувство смущения и неловкости, наверно, все из-за этой проклятой стрижки под «нулевку», как он упрашивал, чтобы не стригли, — остригли.

Перед входом в палату Никандров провел ладонью по вспотевшей стриженой голове. Машу узнал сразу, хотя она сильно изменилась, и Маша узнала его, такого, как он считал, изуродованного, но в ее взгляде не было ни удивления, ни радости, ни даже неприязни.

— Здравствуй, Марья Петровна, — сказал он полуофициально, — узнала меня?

Она молча кивнула и проследила, как он укладывал на тумбочку конфеты и ставил в стакан цветы.

— Спасибо, только мне это лишнее, — сказала Маша слабым, не своим голосом, и вся она была другая, что-то было в ней непрочное, хрупкое. И ему стало нестерпимо жалко ее. Он осторожно присел на стул, молча глядел на нее, ему хотелось взять и подержать ее тонкую ослабшую руку, как бы через то общение передать часть своего здоровья, но от соблазна отвлекла забинтованная нога.

— Перелом?

— К счастью, нет. Ты оттуда? — в свою очередь спросила она. — Все из-за меня. Зачем угнал машину?