Александр Цветнов - Тихие выселки

Постель не принесла успокоения. Ночь он провел почти без сна. Ближе к утру не вытерпел, осторожно прокрался за дверь — хотелось курить.

На воле хозяйничал острый морозец, он пробовал все, хватится за дверную скобу, и скоба заледенела, найдет щелку, по которой идет со двора теплый воздух, края щелки мелкими ледяными иголками опушит.

Сойди с крыльца, шагни, и промороженный хруст раздастся далеко окрест. Ясная была ночь, звездная. Прояснились и мысли Алтынова. Иван Ильич понимал, что формально он не мог строго спросить с Грошева как с коммуниста, опять же формально Грошев был прав: Никандров не доложил ему о беде и самовольно угнал машину, в случае аварии или еще там чего Грошев и отвечал бы. И все же Алтынов сознавал, что Грошев совершил подлость и по отношению к Антоновой, и по отношению к Никандрову. Сердце Алтынова сжимала боль, он жалел и Машу Антонову, и Костю Миленкина, как жалеет отец своих детей, и еще потому его сердце стонало, что он чувствовал себя виноватым. Ему было тяжело: он верил Грошеву и как-то защищал и спасал его от Низовцева. Он казнил себя за это.

И именно в эту ночь у него вызрело окончательное решение уйти с поста секретаря парткома. В июне ему стукнет пятьдесят пять. Он инвалид Отечественной войны, больной человек, его никто не станет задерживать и никто не потребует объяснения. Когда пришло это решение, он немного успокоился и даже уснул, спал, должно быть, всего час.

Утром он по-прежнему был энергичен и деятелен, потому что был ответственен и был обязан довести дело до конца, пусть даже если он упадет замертво на торфяном болоте. И снова его всюду видели в грязных бурках, в кожаном длинном пальто и с прижатой к туловищу правой кожаной рукой. Он командовал, распоряжался, а душа его кровоточила и рвалась в Конев.

В Конев Устинья въехала при огнях. За дорогу ноги захолодели. Она шибко бежала по узкой больничной улице. Мерзло поскрипывал снег. Была одна тревога: поздно — не пустят, врачи, поди, по домам разошлись. Успокаивала себя: «Пробьюсь. Как не пустят — пустят, скажу, что мать, разве не все одно какая мать — мать и мать. Как мать не пустить».

Устинья готова была ночь, не смыкая глаз, просидеть около постели больной снохи. «Нянечкам что она, того, голова, не прикипела, знаю я их, завалятся на порожнюю койку — и храпака. А человек майся, попить подать некому».

Устинья смело вошла в больницу. Санитарки ей преградили путь. Закутанная в шаль и головастая от этого, она норовила проскочить мимо них. На громкий разговор в больничный коридор вышла дежурная врач, женщина в годах. К ней-то и рванулась Устинья, думая, что пустит, но та принялась строго внушать, что для посещения больных есть часы приема, пусть Устинья приходит завтра.

— Бабушка, приходи завтра, — наставительно повторила врачиха, видимо, шаль помешала разглядеть лицо Миленкиной.

Устинья в обиде ляпнула:

— Я тебе такая бабушка, как ты мне внучка. Может, я моложе тебя.

Последние слова и сама не знала, к чему сказала. Просто обиделась на врачиху. На улице затужила: «Батюшки, что я сморозила, она меня завтра не пустит». Но вспомнив, что утром придет сменщица, успокоилась немного.

Ноги вынесли Устинью к колхозной квартире. В Коневе колхоз содержал квартиру. В трех просторных комнатах жили старик и старуха, дети их обитали в крупных городах.

Устинья на колхозной квартире ночевала раза два, когда хлопотала о постройке дома. Хозяйка квартиры, полная седовласая женщина в очках, казалось, и во сне не расставалась с книжкой. Хозяин, покашливая, постоянно чего-то строгал.

Устинья поздоровалась и начала развязывать шаль, пока развязывала, пока раздевалась, рассказывала, вернее, кричала, какие врачи бессердечные, а наконец раздевшись, прошла к столу, удивилась, что хозяйка ничего не поняла из ее рассказа.

— Чего не понять? Ты, того, голова, не слушала, в свою книжку глядела.

Хозяйка улыбнулась.

— Когда ты кричишь, в какую угодно книжку гляди, все равно ничего не поймешь.

— Неужто кричала? — подивилась Устинья. — Привыкли в деревне кричать, как глухие.

И принялась снова рассказывать все по порядку.

Проснувшись поутру, Устинья сквозь дощатую перегородку услышала сразу несколько мужских голосов. Говорили негромко, почти шепотом. Обычное любопытство пересилило дремоту, приподнялась на локтях. «Никак, председатель, — обрадовалась Устинья. — Из области вернулся». Мигом вскочила. Она застегивала юбку, когда полог, заменявший дверь в «женский номер», осторожно приоткрылся.

— Миленкина, спишь? — позвал председатель.

Устинья заторопилась, но спешка плохой помощник делу.

— Ты что, Устинья, — сказал шофер Алексей, — за кровать завалилась, не вылезешь, помочь?

— Иду, насмешник, — сказала Устинья и действительно вышла. — Здравствуйте.

— Что там стряслось? — спросил Низовцев.

— Дайте ей умыться, — вмешалась хозяйка.

— После умоется.

Устинья начала с того, как ее сердце томилось в предчувствии беды. Низовцев не понукал, он уткнулся подбородком в грудь, смотрел исподлобья — ни дать ни взять еж. Как только Устинья закончила рассказ, он сумрачно проговорил:

— Умывайся — и в больницу.

— А завтракать? — напомнила хозяйка.

— Ладно с ним, завтраком, после.

Устинья кое-как поплескала в лицо холодной, обжигающей водой, кружку выпила натощак, словно внутри у нее горело.

В больнице они прошли прямо в кабинет главного врача. Главный врач, молодой, шустрый, чтобы поздороваться с Низовцевым, встал из-за стола и Устинье подал руку. «Ишь, с хорошим человеком и я чести удостоилась», — заметила она себе и стала думать, что скажет Маше. Впопыхах никакого гостинца не прихватила. Из Малиновки с подводой умчалась как угорелая, а когда ехали сюда с квартиры, не догадалась председателю подсказать в магазин зайти, прямо-таки память отшибло.

Главный врач внимательно слушал Низовцева, иногда взглядывая на Устинью. Быстрые были у него глаза. «Что этому шустрому во мне интересного? — спросила себя Устинья. — Пялит и пялит глазища, пускал бы скорей».

Но и он не пустил. Сказал, что у Антоновой после-шоковое состояние, пока ее тревожить не нужно. Дотронулся до плеча председателя и добавил:

— Страшного ничего нет, мы скоро ее на ноги поставим.

Устинье стало душно, пугало непонятное слово «шок», не сдержалась:

— Поди, обманываете?

— Почему? — спросил со снисходительной улыбкой главный врач.

— Говорите, ничего опасного, а к Мане не пускаете. Коли так, значит, того, голова, плохо ей.

Он не сердился на нее, а кивнул на Низовцева:

— По-моему, Андрей Егорыч мне верит. Андрей Егорыч, я, кажется, тебя не обманывал?

— Нет, — подтвердил Низовцев, а Устинье сказал: — Раз нельзя, то нельзя — врачам лучше знать. Я позвоню, Евгений Петрович?