Александр Цветнов - Тихие выселки

— Затем, — рассердился он на свою скованность, как бы в забытьи взял ее руку, но быстро выпустил и, откашлявшись, сказал: — Ты, Маша, прости меня за ту ночь и за Ласточку прости. — Приложил сжатые кулаки к груди. — Мне Ласточку было жалко. На собрании тебя критиковали за халатность. Хотя и знал, что ты внимательна к животным, но я старался быть ко всем одинаковым, никому скостки не делал… чтоб дисциплина, хотя себе скостку сделал, прошение прошу у тебя с опозданием.

— Не станем об этом, — перебила его Маша. — Меня другое расстраивает: как на ферме с коровами. Накормить их скотники накормят, а подоить… Свекровь одна не справится… Герман Евсеич, пожалуйста, сохрани мою группу, не распределяйте коров среди доярок, а? Я долго здесь не заваляюсь, я скоро приду. Ах, как хорошо все шло, и так плохо получилось. Как меня угораздило…

— Ничего, ты не расстраивайся, — сказал Никандров знакомым ей твердым тоном. — Ты лечись, теперь я на воле, я сам доить умею. Андрей Егорыч хитрый — недаром нас заставил учиться.

Зашла речь о ферме, разговор у них сам собой наладился. Он, соскучившись по работе, по Маше, говорил с увлечением, вовсе не думал о том, что ему предстоит дорога и что, вероятно, овраги бурлят и нелегко будет пробраться в Малиновку. Он просидел бы весь день, если бы дежурная сестра не предупредила, что гостям пора покинуть больных.

В автобусе он никого не видел и не слышал — думал, и странно, там, в Малиновке, была Соня, предстояла с ней встреча, а он спрашивал себя: почему Миленкин муж Маши, а не он, Никандров? Было жалко себя и обидно, что не разглядел как-то Машу, а ведь тогда, в дождь, под кленами, могло все начаться. Но он как незрячий и бессердечный человек грубо отослал ее домой, хотел показать себя выдержанным, строгим начальником.

Как бы ни относилась к нему Маша, он все сделает для нее, пусть не заслужит ее расположения, но как-то искупит вину перед ней.

Автобус слегка покачивало. В висок сильно припекало солнце.

На Урочной он зашел к товарищу, с которым вместе служил в армии, попросил охотничьи сапоги.

— Пройдешь ли: по низинам сильно разлилось, — усомнился тот.

— Плыть, да надо быть.

В лесу снег не сошел. Дорога, плотно сбитая в пору торопливой езды перед ростепелью, пока не рухнула, но местами на ней проступала вода, а на полянах совсем разбухала в большие лужи. Никандров щупал палкой землю и если под водой попадался наст, то был уверен, что идет по дороге, — ноги от снеговой воды стыли, а под шапкой было жарко.

И снова наезженная дорога, и снова по обе стороны черные, корявые, порой изуродованные деревья, но, несмотря на их обнаженность, было хорошо. Лес оживляли многочисленные птички, справлявшие свои весенние хлопоты.

Выбравшись из леса, Никандров остановился. Вправо, где лежали мелкие озерки и был кочарник, где зимой добывали торф, разлилось чуть ли не до самого Нагорного светлое море. Там, где сияло солнце, вода трепетала, переливаясь расплавленным серебром, беспрестанно вспыхивали мириады водяных бликов.

Можно было взять левее озера, но через овраг, должно быть, перед половодьем разобрали мост. Никандров двинулся опушкой, пытаясь выйти на плотину Барского пруда, и хотя давал большой крюк, но иного пути не было.

Лес делал зигзаги, он то приближался, то удалялся от оврага, чем он ближе подходил, тем мельче становился, а у самого оврага рос кустарник: обычная смесь коряжистого орешника с серой крушиной и темноствольной черемухой. Ближе к оврагу снег был тонкий, чем тоньше снег, тем говорливей под ногами; в орешнике снега не было совсем, из-под прошлогодних листьев глядели желтые зрачки гусиного лука.

Пока лес не оделся, навстречу солнцу спешили первые цветы — желтые. Вместе с гусиным луком засияют безлистые цветы мать-и-мачехи, а за ними на опушках поднимутся сладкие баранчики, первоцветы, появятся лютики и купальница, светлые лужи низинных лугов усеет желтыми блестящими чашечками калужница, а взгорье луга вышьет маленькими золотистыми солнцами одуванчик; позднее лес и луг, окраины поля заполнят лиловые, синие, розовые, красные цветы, и, конечно же, будет преобладать белый цвет, куртины черемухи поднимут белые столбики-свечечки, а калина раскинет душистые кремовые тарелочки — будто по кайме оврагов молоко пролили…

Никандров рассуждал по-крестьянски. Если будет стоять такое тепло, через день-два снег тронется из леса водой. И хорошо, что его, Никандрова, выхлопотали, а то позднее он не прошел бы ни лесом, ни здесь, несмотря на высокие охотничьи сапоги.

Перед самым прудом, на припеке, в редком орешнике набрал букетик хохлаток и анютиных глазок, хохлатки с сероватыми листьями пахли сыростью и зеленью, анютины глазки — солнцем, теплом минувшего лета, они цветы прошлогодние.

Около пруда сел на старый, теплый от солнца пенек. В спину через пальто на вате калило солнце, усталые ноги дремотно гудели. Но забыться в полудреме не давали грачи, они истошно каркали на старых гнездах, черневших комьями на нагих светло-зеленых ивах. Кругом шумело и ревело — оврагами шла полая вода. И лишь пруд все раздумывал. Он лежал перед Никандровым огромной серой рыбиной, хвост которой глубоко вдавался в осиновую чащобу. Осины так тонко и ясно зеленели, что хвост пруда тоже казался зеленым. Ближе к плотине поднятый толстый серый лед, из-под которого по спуску бугрилась вода, раскололся на большие плиты, расщелины и изломы горели хрусталем, играли радугой.

На большой поляне у пруда, у самого берега, истоптанного осенью коровьими копытами, было голо и черно, земля, оттаивая, парилась. Колья и слеги летней калды от налета пыли и плесени выглядели уныло-серыми, местами колья были срублены и увезены вместе со слегами. Рубили, видно, зимой — пеньки торчали на полметра от земли. У избушки доярок исчезло крыльцо. Кому-то и это надо было. Никандров подумал, что здесь с кем-то хозяйничал Грошев. Теперь все плохое связывалось с именем бригадира. Вспыхнувшая мысль о Грошеве подняла его на ноги, он вошел на середину плотины и остановился.

Овраг был как бы мельче, чем тогда, может, его глубину скрадывала желтая пенистая вода, в которой краснотал тонул почти по самые макушки, лишь сухая верба изогнутым коленом возвышалась над шумящим потоком. Об это колено Маша и ударилась. Посмотрел пристально на лесной букетик первоцветов. Сколько бы отдал за него там, в Коневе, окажись он у торговок. Ему-то, этому букетику, Маша, конечно, обрадовалась бы. А здесь он просто был не нужен. Пальцы разжались, цветы упали. Бурлящая вода подхватила их, утянула в пучину, затем выбросила наверх, только гораздо дальше от того места, где они упали, и где поток шел тише и ровнее, и они поплыли, кружась и ныряя, все дальше и дальше. Он проводил их взглядом и, когда они скрылись из глаз, заторопился, почему-то ему непременно нужно найти Грошева.