Дробь

Я встаю в 6, мою пол в палате, пью чай с печеньем, которое мне принесла мама. Ленинградское печенье и кипяток с сахаром в железной кружке, из которой до меня пил какой–нибудь бомж с расстройством личности.

Затем я лежу на своей койке и смотрю в желтый потолок или на бегающих по стене тараканов. Раскрываю книжонку, читаю с десяток страниц, затем рисую глаза в блокноте или вписываю сотню–другую строк текста.

В 9 я завтракаю, это обычно размазанная по дну тарелки дриснеподобная каша неопределенного происхождения, два куска невероятно толсто нарезанного черного хлеба, вареное яйцо и кусок масла.

Затем я возвращаюсь в палату и продолжаю смотреть в стены и потолок, читать дневники Франца Кафки или малое собрание сочинений Ницше, которого один из местных постояльцев называет Максимом Горьким. Кстати этот постоялец утверждал мне на днях, будто бы Ленин и Гитлер — это один и тот же человек, просто после того, как Ленин разочаровался в коммунизме, он инициировал свою собственную смерть, а затем по подложным документам мигрировал в Германию и там стал строить новую идеологию. А еще он сказал, что счастья в жизни нет и каждый человек унижен и оскорблен. Правда секундой позднее он выдал фразу «пройдут кислотные дожди, на грядках взойдут водородные бомбы, я их соберу и буду на сковороде жарить с картошкой и луком».

Примерно в полвторого я обедаю. Несоленый суп, или если быть точным вода с несколькими кусками картофеля и капусты, шмоток слипшихся макаронных изделий и холодный чай. Ах да, два куска невероятно толсто нарезанного черного хлеба. И чуточку таблеток.

Потом наступает тихий час. Я сплю. Мой сосед по палате очень громко храпи, а другой иногда разговаривает сам с собой или испускает газы.

После трех я продолжаю заниматься ничем. Местные постояльцы собираются в коридоре у видеодвойки и смотрят дивиди, боевики с Ван Дамом или Лоренцо Ламасом, другие шлифуют тапками едва покрытый остатками коричневой краски пол.

В местных туалетах нет перегородок, а потому, каждый раз справляя нужду, ты оказываешься под пристальным вниманием 5–7 курящих в туалете соседей, а также 1–2 «пахомов», просто пришедших понаблюдать. Кстати о курящих, единственная весомая валюта — сигареты. А также чай и сахар. Но табак имеет наиболее высокий курс, ходят былины о том, что некоторые из наименее ханжествующих и лишенных предрассудков постоялиц за сигарету–другую готовы блеснуть оральным искусством. Однако я не курю и на деле мне не доводилось рассеивать или подтверждать сей миф.

В 5 тут ужинают. Тут есть специальный стол, он называется «бабушкин», за ним сидят пожилые женщины с различными формами старческой деменции, они пускают слюни и сплевывают на скатерть куски пережеванной еды. Я стараюсь не смотреть в сторону этого стола, а просто уминаю очередное насоленное месиво, запить чаем и закусить двумя кусками невероятно толсто нарезанного черного хлеба.

в 7 каждый желающий может воспользоваться кипятком и налить себе чай, также для посетителей открывают запертый шкаф с печеньем и сахаром. А в 9 наступает «час кефира», во время которого на ресепшене раздают железные кружки с кефиром, а также крышечки с таблетками.

Я еще немного читаю, немного пишу и стараюсь уснуть раньше всех, чтобы не выслушивать храп, разговоры и прочие посторонние звуки всю ночь. Но, поскольку уже в первую неделю моего тут пребывания я отоспался на всю жизнь вперед, я редко засыпаю раньше остальных. Я просто наблюдаю за стайками тараканов в углу у моей койки. Я пытался соорудить беруши из ватки, оставшейся после анализа крови, но она оказалась малоэффективной. Рано или поздно я все таки засыпаю.

Затем цикл повторяется.

И снова.

И еще.

И опять.

Уже, наверное, второй месяц.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, где я оказался после описанных в последней главе событий. И тут у меня было достаточно времени, чтобы отоспаться, многое осмыслить и переосмыслить, сделать выводы и что–то для себя решить, но из всего вышеперечисленного единственное, что я сделал — отоспался. В остальном же я стою на все той же точке невозврата, а мое положение лишь усугубилось, и далеко не в последнюю очередь фактом моего пребывания в этом чудном, пораженческом месте.

Так вот, я уже выше упоминал, что про мою жизнь можно было бы написать нудный экзистенциальный роман по типу «Тошноты» Сартра или «Чумы» Камю, только назывался бы он «Отчуждение» или «Отчаяние» и его бы никто не читал, потому что он был бы жутко скучным и неинтересным.

Невнятная, несуразная, примитивная жизнь – невнятный, несуразный, примитивный роман.

И я его написал.