Дробь

Это будет довольно тусклая, неказистая и пресная история, не способная захватывать читателя, практически лишенная сюжета и не представляющая интереса как художественное произведение, коммерческий продукт или какое–никакое развлекательное чтиво.

Минутой раньше я раскрыл свой блокнот и в очередной раз принялся рисовать глаз.

Все листки моего изгвазданного чернилами блокнота испачканы глазами. Разных форм и размеров, закрытые и открытые, масонская лучезарная дельта с всевидящим оком, кровоточащие глазницы, глаза с ногами, с паучьими лапками, с крыльями, просто черные, белые, закрученные по спирали, маленькие точки, гигантские шары. И так сотни глаз по всему блокноту, перемежающиеся с унылыми невнятно изложенными набросками мыслей, идей, четверостиший и прочей чуждой взрослому человеку графоманской ереси, которая должна была бы отпустить еще в подростковом возрасте.

На этот раз я начал рисовать цветущий глаз. Корни тонкие, длинные, не менее хрупкий стебель, листья, покрытые взбухшими венами, а на самом верху раскрывшийся бутон глазного яблока, огромные зрачки, никаких век, ресниц, только огромный глаз с расширенным зрачком.

Я никогда не отличался талантом художника, как и любым другим талантом, но если вдруг находил какой–то приятный мне образ, принимался с одержимостью рисовать его везде и всюду. Так классе в девятом это были клоуны с огромной зубастой пастью и инфернальными глазами, и поля и последние страницы всех тетрадей пестрили его изображениями. В старших классах это были пауки с длинными и тонкими лапками, подобными ногам слонов, сошедших с картин Дали. Сейчас это глаза.

Я где–то вычитал, что глаз — это параноический образ контроля, якобы человек, постоянно изображающий око, остро ощущает свою собственную несамостоятельность, слабовольность, неуверенность. Это признак беспокойства, связанный с дефицитом внимания. В тот момент, я наверняка резво закивал головой: «да, да, это про меня, это я такой ненормальный», ведь хлебом не корми, дай прочувствовать свою собственную ущербность. Это пришло не сразу, но с годами я научился все свои недостатки превращать в причину гордости, если можно так выразиться, строил свой алмазный трон из осколков битого стекла. Я впитывал левые идеи, чтобы каждого успешного и богатого гражданина обвинять в продажности, капиталистической проказе, называть буржуями и выблядками, тем самым находя оправдание своему нищенскому положению. Тех, кто посмеивался над моей почти анорексичной худобой, я считал обрюзгшими мягкотелыми жирдяями с коровьими ляжками и впалой грудью. Если кто–то обращал внимание на мою замкнутость и малообщительность, я находил оправдание в каком–то неадекватном снобизме и даже нарциссизме, считая окружение неспособным понять и принять меня. И все в таком духе. Я был жутко претенциозен. И, быть может, именно за это я и поплатился. Хотя все вышеперечисленное не более чем защитный механизм. Себя я все равно всегда презирал больше всех. Просто не хотел в этом сознаваться. Псевдоинтеллектуальный сноб, социофоб и ничтожество. Наверное, поэтому я рисую глаза. Глаза — зеркало души. Потому они у меня испуганные, смотрят только вверх или внутрь себя, ползают на тощих паучьих лапках или растут на тонких, длинных стеблях. Дилетантские изыски с претензией на психоанализ, но я надеюсь, я буду понят. Я думаю, у меня будет читатель, может даже пара или чуть больше, те, кто осилят всю эту буквенную какофонию и псевдолитературный луиджируссолоизм. Я нарисую по этому поводу глаз, это будет красивый читающий глаз.

Я не знаю к чему эти 5 бессодержательных абзацев выше, но надо же было с чего–то начинать. От темы к теме, без существенной логической связи, «я разрушаю выдвижные ящички мозга».

В самом начале сна я очутился в коридоре университета. Накинув на плечи свое выцветшее блекло–черное пальто, я незамедлительно покинул альма–матер, оставив за спиной лекции, в своем унынии грозившие мне олигофренией в степени имбецильности.

В следующем отрывке сновидения я уже сидел в парке на скамейке, покрытой потрескавшейся краской традиционного тускло–синего цвета. По соседству стайками кучковались человекообразные люди, праздновавшие «первые–дни–мая–когда–наконец–можно–нажраться–на–улице», поскольку май — это такая пора, когда прямоходящая рвота, всю зиму тухшая в подъездах и тонированных девятках начинает выблевываться и растекаться по улицам. И посреди всего этого языческого пиршества встречи весны, я листал томик Генри Торо и пытался предаться духу дауншифтинга и анархо–примитивизма, но цветы цивилизации, расположившиеся неподалеку, слишком бурно веселились, тем самым не позволяя проникнуться настроениями торовского эскапизма. Да и вдобавок ко всему ветер остервенело листал страницы, будто сам Стрибог в маразматичном припадке умирающего языческого божества решил пошкодничать.

Окинув взглядом компанию чуть левее меня, я почувствовал как в копях моей душонки просыпается барлог классовой ненависти: все эти красавцы и красавицы, люди–брэнды, у таких носки стоят дороже, чем мое пальто из сэконд–хэнда. Все эти детишки с айпэдами и зеркалками, стоящими моей будущей годовой зарплаты — они воняли элитарностью и роскошью. Как и их родители, социальный мусор, офисные личинки, среднее звено, предприниматели, разжиревшие боровы с коллекцией вторых подбородков и спасательными кругами складок на животе, в своих фордах–фокусах и шевроле–лачетти, со своими уютными квартирками с плазмами на 72 дюйма, мебелью из икеи и всякими лабрадорами–ретриверами, йоркширскими терьерами, биглями.

Сейчас я, как истинная левацкая шлюшка, начитавшаяся умных бородачей, осознаю свою классовую ненависть как нечто благородное, само собой разумеющееся, аргументирую ее для себя, орудуя целым набором самых разных защитных механизмов я превращаю свою зависть и ненависть к богатым в идейную борьбу. Но было время, когда я испытывал какой–то раболепский стыд за свое нищенство.

Мой сон посетил новый персонаж — типичный бомж, окруженный собаками, в лохмотьях, с кучей клетчатых сумок, наполненных барахлом, объедками, пустыми пластиковыми бутылками, жестяными банками. В каждом городе есть такой сумасшедший нищий или съехавшая с катушек старуха, бродяги, сопровождаемые стаей дворняг, слоняющиеся без дела и разговаривающие сами с собой или кричащие на прохожих.