Дробь

Каждый раз, когда я вижу такого бродягу или нищенку, я вспоминаю одно старое фэнтэзи, в котором ни в чем неповинного молодого парня замучали и распяли, а он, в лучших традициях кинофильмов Джорджа Ромеро, восстал из мертвых. Если две тысячи лет назад, когда появился безумец, объявивший себя сыном самого Господа, его распяли как еретика и самозванца, то появись подобный персонаж в наше время, граждане, имеющие стойкий иммунитет к обманам, розыгрышам и мошенничествам, решат, что он всего–навсего очередной клоун, сектант, самозванец, шарлатан или аферист и просто проигнорируют его. Пораскинув мозгами и представив появление Христа V2.0 в годах так двухтысячных, можно спрогнозировать довольно предсказуемое развитие событий: начни он людям рассказывать о любви и Отце, все нынешнее цивилизованное общество просто–напросто раздавило бы Нового Мессию, распяло бы морально и социально, опустило бы на дно, свело с ума, сбросило в нищету, заставило бы пить, вмазываться кодеином по подворотням, побираться, тащить свой крест из склянок, жестяных банок и тряпья к Голгофе железнодорожного вокзала и обратно, стреляя по дороге мелочь и сигаретки. И вот он мессия, второе пришествие, пьяный опухший бродяга, окруженный собаками, единственными чующими его Божественную природу. И каждый раз, когда я вижу таких нищих, именно об этом я думаю. А вдруг передо мной проходит Он? Это оскорбление чувств верующих?

Он присел рядом со мной, в нос ударил явно не мессийский запах. Я оглядел его: женские джинсы, подобранные на помойке и не ощутимо давно не видавшие стирки, какие то мощные ботинки, этакие отечественные тимберлэнды для андеркласса, массивные разбитые говнодавы, стоптанные и сношенные. Болоньевая куртка, вся в порезах и прожогах и пятнах от слюней, крови, еды, а под курткой совковый заношенный свитер с оленями. Модный лук. На улице было градусов 15–20, но такие ребята зимой и летом не изменяют своему стилю, стиль социального паупера, это ведь определенно стиль, одежда, образ жизни, мысли, ценности, идеи, бомж — это субкультура. Пальцы толстые, грязные, ногти желтые. Поры на коже словно карьеры, наполненные грязью, парень явно забыл о бритве и ножницах, многомесячная небритость и волосы, вот–вот грозившие скататься в дреды, дополняли образ, также как и склизко–мутные глаза, похожие на подъездные пепельницы из банок нескафе, наполненные харчками, окурками и пеплом. Возраст определить было сложно, может лет 20, может 40, опухший, небритый, грязный, он выглядел на все 80.

Странно, что он присел рядом, обычно такие только подходят спросить мелочи и сигарет, а в целом стараются держаться подальше от цивилов (каким я явно был в его глазах), дабы избежать проблем со служителями закона. У этого явно было, что мне сказать, просто так он не сел бы.

Я с опаской поглядывал в сторону своего нового соседа, в то время как он, даже не глядя в мою сторону, достал из глубин своей болоньевой куртки нечто похожее на флакон духов, хотя я и сомневался в том, что этот персонаж носит в карманах бутыльки с Bruno Banani, Givenchy или Росой Юности, опохмеляться элитным парфюмом было бы слишком дорого для него, да и на менеджера по продажам косметической продукции он был мало похож. Мой потрепанный Иешуа протянул мне это «нечто». В голове пронеслась стайка тревожных мыслей. Во всем происходящем был какой–то сакральный смысл, но он куда–то ускользнул от меня (смысл большинства происходящих со мной вещей были вне моей досягаемости. Моя жизнь в принципе своей абсурдностью напоминала мне дадаистический спектакль, хотя в ней было больше безысходности, нежели разгильдяйского дада–иррационализма, получается я скорее персонаж кафкианский, нежели дадаистический. /Псевдоинтеллектуальные размышления/).

Ситуация просто была пронизана пафосным благоговением, абсолют явно намекал на эпохальность данного события для меня, но я все равно ничего не понимал, ведь далеко не каждый день ко мне на улице подходят неопрятные господа, вызывающие ассоциации со вторым пришествием, и дарят артефакты.

Все вышеизложенное пронеслось в моей голове за миллисекунду, после чего я абсолютно безвольно протянул руку, на подсознательном уровне понимая, что так надо. Флакончик упал мне в руку. Это был даже не флакон а маленькая пирамидка, вроде тех сувениров, которые все норовят привезти из Египта. Но это был не сувенир. На гранях можно было разглядеть изображения и руны. На первой из граней пирамидки был изображен скорпион, вонзающий свой хвост себе же в спину. На второй грани красовалось изображение вписанного в стенку перевернутого треугольника, опирающегося на звезду. На следующей грани малоразборчивая мазня напоминала пса, стоящего у обочины дороги, с звездами, подобными тем, на которые упирался треугольник, вместо глаз, а на днище этой сакральной безделушки был изображен змей уроборос, пожирающий сам себя.

Я так увлекся разглядыванием этой гробницы минихеопса, что абсолютно не заметил, что мой личный сорт архиерея куда–то благополучно исчез вместе с песиками. Недоумевая и испытывая легкие ассоциации с булгаковскими мотивами, в которых я, вероятнее всего, являлся бы Берлиозом, я сел и стал ждать, когда в моем убогом городе проведут трамвайные пути, дабы после отправится на поиски лужи маслица. Кинув в карман безделушку, подаренную моим бесследно исчезнувшим Иеговой, я решил встать, прогуляться немного и осмыслить произошедшее. Я поднялся, по всей видимости, слишком резко, поскольку перед глазами все поплыло, в глазах заскакали красные круги в макабрическом танце, ноги подкосило, в ушах рычало нечто хаотичное, дьявольское и утробное. Я начал проваливаться вниз…

Очнулся я в своей собственной постели. Рухнул прямо из теплого влагалища сна в холодные лапы реальности под аккомпанемент грайндкор ансамбля, встречающего меня своими «дьявольскими и утробными» звуками каждое утро. Иными композициями меня трудно вытащить из постели.

Я разодрал залитые печатью ночного гноя веки и первое, что я увидел перед собой — тянущиеся от стены к стене четверостишия, в эпоху наиболее острого проявления подростковой депрессии черным маркером намалеванные прямо на потолке моей комнатушки: