Борис Бондаренко - Пирамида

Он только усмехнулся, вспомнив, какие надежды они возлагали на эту работу. Как никогда, они были близки к удаче, и вот на самом финише удача отвернулась от них. Было ясно, что в любом, даже самом благоприятном случае их работа будет всего лишь дополнением к работе американцев. Почти готовое здание мгновенно превратилось в развалины, и ему очень не хотелось копаться в обломках, но он знал, что это нужно сделать, и работал сосредоточенно и спокойно. Наконец он закончил, собрал бумаги и пошел по коридору. Свет в их комнате все еще горел. Дмитрий осторожно открыл дверь. Ольф спал не раздеваясь, повернувшись лицом к стене. Дмитрий сходил на кухню, сварил кофе, побрился и стал будить Ольфа. Тот долго не мог проснуться и наконец сел на кровати, с отвращением передернул плечами и виновато взглянул на Дмитрия:

— Не сердись, старик.

— Ладно, — сказал Дмитрий.

Когда они утром пришли к Дубровину, тот молча взял папку из рук Дмитрия, бегло просмотрел ее и сказал:

— Ясно.

И, внимательно оглядев их, остановился взглядом на помятом лице Ольфа:

— Пил, что ли?

— Был грех, — хмуро сказал Ольф, не глядя на него.

Дубровин кашлянул и повернулся к Дмитрию:

— Отправляйся-ка спать. А ты — останься, — приказал он Ольфу и, подождав, пока за Дмитрием закрылась дверь, сердито захромал к столу. — Что, нервишки подвели?

Ольф промолчал.

— Ты, кажется, летчиком был? — язвительно спросил Дубровин.

— Вроде этого, — уныло ответил Ольф, уставившись взглядом в стенку.

— Тогда тем более непростительно, — жестко сказал Дубровин. — Значит, нервы у тебя должны быть крепкие, и нечего ссылаться на них. Распускаешь себя, друг мой. Нравится тебе жалеть себя. Помолчи-ка, — повысил голос Дубровин, заметив, что Ольф хочет возразить. — У всех у нас нервы, и, между прочим, я думаю, что на Дмитрии эта история тоже не сладко сказывается. Думаю, что ему похуже, чем тебе, — с расстановкой сказал Дубровин. — Я думаю, — продолжал он, напирая на «думаю», — не сделаю открытия и не слишком оскорблю тебя, если скажу, что в этой работе ты не на первых ролях…

Ольф дернулся и промолчал.

— Что, не прав я?

— Да нет, почему же…

— Вы, я вижу, действительно хорошие друзья, с чем от души поздравляю обоих. Тебя в особенности, — расчетливо бросил Дубровин. — Но из этого, между прочим, не следует, что с друзьями можно обращаться по-хамски, как ты вчера, и полагать, что в дружбе все позволено. Это, разумеется, всего лишь мое частное мнение, совершенно не обязательное для тебя, но я считаю своим долгом высказать его, — отрезал Дубровин. — Может быть, я и преувеличиваю, но это потому, что Дмитрий выглядит сейчас гораздо хуже тебя, несмотря на твое похмельное состояние. И если ты сообразишь, что его нужно щадить и помнить не только о своих нервах, но и о нем, это будет очень неплохо.

Он помолчал, ожидая, что скажет Ольф, но тот не произнес ни звука.

— Ладно, иди, — сказал Дубровин.

Через три дня Дубровин вызвал их к себе.

— Ну-с, прошу внимания. Я посоветовался с Александром Яковлевичем, и мы решили вот что…

Александр Яковлевич — директор института, всемирно известный ученый, один из создателей современной физики. Для большинства физиков он фигура почти легендарная, авторитет непререкаемый. Дубровин — один из самых любимых его учеников и постоянно встречается с ним, но предпочитает умалчивать об этом и ссылается на Александра Яковлевича в редчайших случаях.

Дубровин помолчал, давая им время переварить эту новость, и продолжал:

— Решили так. Во-первых, вы напишете статью на основе этого материала, — он положил руку на папку. — В очень корректной и до предела объективной форме изложите то, что не вошло в работу Кэннона и Брука. Статья, конечно, будет не бог весть какая, но сделать это необходимо, чтобы хотя бы в этом опередить их. Статью следует написать архисрочно, и она будет немедленно опубликована в ЖЭТФ. Ясно?

— Да, — сказал Дмитрий.

— Второе. Бросить все дела, переключиться только на эту работу и закончить ее как можно скорее. Все необходимое для этого — ускоритель, машинное время, мои консультации и прочее — к вашим услугам. Александр Яковлевич в принципе одобрил план вашей дальнейшей работы, мы еще вместе уточним его, а посему — с богом. Шумилов, разумеется, освободит вас от всех обязанностей — об этом я уже позаботился. Теперь все зависит только от вас. Подумайте, какая вам нужна помощь, и сообщите мне. Вопросы есть?

— Пока нет, — сказал Дмитрий.

— И советую не очень расстраиваться, — добавил Дубровин, — не все еще потеряно. It could be worse, [1] могло быть хуже (англ.) как говорят ирландцы. — Он улыбнулся. — Если у ирландца сдохла корова, он невозмутимо размышляет: ничего страшного, могла заболеть жена, мог заболеть я сам, мог в конце концов и умереть, но ведь ничего этого не случилось. Короче говоря, it could be worse. В этом что-то есть, не так ли?

— Конечно, — улыбнулся Дмитрий.

Эту работу они закончили через восемь месяцев. Вскоре после разговора с Дубровиным они провели несколько экспериментов, и стало ясно, что дела их не так уж и плохи — работа пошла по новому пути, казавшемуся многообещающим. Но точно так же этот путь могли нащупать Кэннон и Брук. Дубровин, выслушав их и одобрив, заметил:

— А ведь вам надо поторапливаться, а?

— Придется, — пробурчал Дмитрий.

И они поторапливались, то есть работали с утра до вечера, боясь дать себе хоть небольшую передышку, и жадно, набрасывались на свежие номера американских журналов — нет ли новостей от Кэннона и Брука? Ничего не было.

Ольф добровольно взвалил на себя всю черновую работу, предоставив Дмитрию заниматься «высокими материями». А когда Дмитрий попробовал было заговорить о том, что и он мог бы заняться этой черновой работой, Ольф решительно сказал:

— Брось, Димыч. Конечно, мне не очень-то приятно возиться с этим одному, но сейчас не до церемоний. Каждый делает, что может. Не забивай себе голову мелочами, это моя забота. А ты — мысли. И не набивайся на комплименты — ты же сам знаешь, что делаешь это лучше меня. А с мелочами мне легче справиться.

И действительно, Ольф всюду завел знакомства — на ускорителе, в вычислительном центре, в библиотеке — и беспощадно эксплуатировал их. Но он и сам успевал «мыслить» — разделавшись с расчетами, набрасывался на выкладки Дмитрия и с каким-то остервенением принимался за настоящую работу.

Где-то посередине работа, по выражению Ольфа, «закачалась», и показалось им, что это не бог весть что, и ни к чему эта заочная дуэль с американцами, и вообще — надо послать все к черту, чтобы не потерять еще больше времени, и поискать что-нибудь настоящее. И тут же это, как они думали, настоящее — какие-то полузабытые идеи, казавшиеся блестящими, грандиозные проекты, когда-то набросанные на клочках бумаги, и еще какие-то совершенно новые, сверхоригинальные идеи — сразу всплыло, и рядом с этим великолепием и захватывающими дух перспективами их работа показалась вдруг ненужной и жалкой. И они полдня на все лады обсуждали новые блестящие возможности и прикидывали, нельзя ли как-нибудь тут же приняться за их осуществление.